к шпионажу». Тем не менее, как было указано в постановлении помощника начальника контрразведки округа, «фотографирование моста, имеющего военно-стратегическое значение и находящегося на театре военных действий, без надлежащего разрешения властей, составляет преступление (112 ст. Уголовного Уложения)» {484}. Действительно, статья 112 Уголовного Уложения 1903 года гласила:
Виновный в том, что, без надлежащего разрешения, снял план или составил рисунок или описание российского укрепленного места или установленных района или эспланады оного, военного судна или иного военного сооружения, предназначенного для защиты страны, наказывается:
заключением в тюрьме {485}.
21 октября (3 ноября) дело было передано прокурору Киевского окружного суда. Трудно сказать, чем оно бы закончилось для бельгийцев, если бы не последующие политические события. Доподлинно известно, что Бетт в конце 1917 года уехал из Киева в Петроград: в то время шли переговоры между городскими властями Киева и бельгийским акционерным обществом о выкупе городом трамвайного предприятия, и члены правления общества пытались решить финансовые вопросы. «L’avenir est bien sombre et ici le ciel politique bien chargé. Roumanie, Rada, Bolchéviqi, Ukraine, etc., la Sud de la Russie va commencer la période d’épreuves» [27], – написал Бетт Марку Бродскому в январе 1918 года {486}. В Киев он, по всей видимости, так никогда и не вернулся.
С поддержанием порядка, однако, становилось все хуже. Продолжалась и ширилась вольная трактовка военнослужащими понятий о дисциплине. В отсутствие чинопочитания солдаты почувствовали безнаказанность и «свободу действий». 1 (14) октября толпа солдат на Александровской улице, на Подоле, вознамерилась устроить самосуд над поручиком Николаем Понченко. Лишь энергичное вмешательство заведующеги участком спасло офицера; его пришлось спрятать от толпы в кофейне, откуда милиционер Подольского района, переодев поручика в свою шинель (!), через черный ход вывел его и проводил на квартиру на Крещатике… Двумя днями ранее на том же Подоле на толкучий рынок явилось около ста вооруженных солдат-украинцев и стали проводить обыски у владельцев мануфактуры и готового платья. На естественный вопрос, по чьему разрешению производятся обыски и почему в таковых не участвует милиция, был получен ответ: «По предписанию Рады». Спорить с вооруженными людьми сложно. Солдаты унесли с собой офицерскую одежду, шинели, шаровары и мундиры {487}…
На этом фоне сравнительно безобидно выглядели забастовки – впрочем, до тех пор, пока они не представляли серьезной угрозы городскому хозяйству. Еще в июле прошла забастовка дворников и швейцаров (причины были чисто экономическими: бастующие требовали улучшения своего материального и правового положения). Комиссару по охране труда Александру Спицыну удалось достичь предварительного соглашения с профсоюзом дворников и швейцаров, и забастовка была прекращена {488}. Но 14 (27) сентября она возобновилась. «И опять дворы и улицы остаются неметенными, опять везде сор и грязь. Ворота и парадные ходы остались на ночь открытыми и ход был свободным для всех. Лифты во всех домах опять почему-то остановлены <…>», – сетовал корреспондент. Вполне в духе времени, дворники предпочли вместо работы устроить на Крещатике манифестацию с плакатами и пением революционных песен {489}. Поводом к новой акции стало то, что городская дума отложила на несколько дней (!) рассмотрение и утверждение обязательных постановлений, регулирующих отношения между домовладельцами и дворниками и швейцарами {490}. На этот раз дума отреагировала мгновенно: постановления были приняты уже на следующий день, в заседании 15 (28) сентября {491}, что и успокоило бастовавших.
Экономическими требованиями были обусловлены состоявшиеся почти подряд две забастовки трамвайных служащих. Они требовали повышения зарплаты в размере от 25 % до 80 % – так, вагоновожатые и кондукторы должны было получать 240 рублей в месяц. Была создана согласительная комиссия, с участием управляющего отделом взаимоотношений министерства труда Ивана Майского (того самого, который в советское время был послом в Великобритании), однако служащие, даже не дожидаясь начала работы этой комиссии, 25 сентября (8 октября) объявили забастовку – правда, приостановленную на следующий же день. Комиссия выработала проект коллективного договора между служащими и Обществом Киевской городской железной дороги, но Общество задержало его подписание, и 5 (18) октября служащие вновь забастовали. Договор был тотчас же подписан, и на следующий день забастовка закончилась {492}.
В те же дни могла состояться существенно более серьезная – всеобщая забастовка. Вопрос о таковой был поставлен 17 (30) сентября на конференции представителей фабрично-заводских комитетов, созванной специально для решения вопроса о забастовке. И здесь речь шла о борьбе за коллективный договор. Забастовка не состоялась. Однако на конференции прозвучали характерные фразы: «Вместе с тем, считая, что при установившейся буржуазной власти рабочие никакого значительного улучшения своего экономмического положения добиться не могут, конференция признает неизбежным и необходимым перенесение экономической борьбы в область борьбы политической и требует немедленного перехода всей власти в руки пролетариата, крестьян и солдат, каковые единственно могут довести до конца дело борьбы рабочих за лучшее будущее» {493}…
Как уже сказано, «буржуазные» власти заметно «полевели» и помимо таких требований – как следствие корниловского мятежа. На этой почве, казалось, возможен новый компромисс между Петроградом и Киевом. Действительно, уже 2 (15) сентября Временное правительство утвердило состав Генерального секретариата, в составе семи человек, во главе с Винниченко {494}. Любопытно, что генеральным секретарем межнациональных дел стал Александр Шульгин, чей отец, Яков, был двоюродным братом Василия Шульгина.
В Петрограде, в свою очередь, одновременно с провозглашением республики, 1 (14) сентября, образовалась Директория (она же «Совет пяти») – временный чрезвычайный орган власти, коллегия из пяти министров (Александр Керенский, Михаил Терещенко, Александр Верховский, Дмитрий Вердеревский, Алексей Никитин). Директория просуществовала меньше месяца и была распущена 25 сентября (8 октября), с образованием третьего коалиционного правительства.
Василий Шульгин и здесь высказался скептически:
Идут разговоры о составлении кабинета. Одни желают «коалиционый кабинет», – другие чисто социалистический. Разрешению этого вопроса придают большое значение.
Но <…> важно образовать такое правительство, которого бы слушались. Будут ли слушаться коалиционного кабинета? По нашему [мнению] – нет. Будут ли слушаться чисто социалистического правительства? Нет, тоже не будут.
Будут ли в таком случае слушаться чисто большевистского кабинета? Еще меньше.
Кого же в таком случае будут слушаться? Вероятно, никого. Мы идем к анархии. <…> Заодно со старой властью было свергнуто сознание необходимости власти вообще. Власть стали признавать постольку, поскольку она делает то, что большим массам хочется, т. е. стали признавать только «власть безвластную». <…>
Гибельность такого положения будет в конце концов сознана всем населением. <…> Но до этого еще много утечет воды, а вернее крови. К искуплению наших ошибок – мы еще не приступали. «Саночки возить» – мы
