— Умер.
Наталья Львовна ахнула и покачнулась, Макухин ее поддержал, но не поверил.
— Постойте, — как умер?
— Вчера, в десять вечера…
— Когда звонили по телефону?.. Не может быть!..
— Не мо-жет бы-ыть! — воскликнула и Наталья Львовна.
— Как не может быть, когда я говорю? — даже обиделся ученик. Рабочий с завода — Сидорюк…
И помчался дальше, звонко шагая.
Наталья Львовна отвердела в руках Макухина, ожила, но вся дрожала от испуга. Макухин видел, каким страшным казался ей теперь этот больничный туннель из асфальта, иодоформа и серых стен.
— Не он! Только ляпает зря… Мальчишка!..
Ясно стало, что Илья не может умереть, потому что как же тогда будет Наталья Львовна?
В туннеле больничном непонятно было, что начать и куда идти. Нужно было спросить еще кого-то… И вот — опять тяжелые, но гулкие шаги: с лестницы боковой вошел в коридор большой старик в шапке мохнатой, в шубе.
— Тот самый, — узнал его Макухин. — Вчерашний… На вокзале который…
И Наталья Львовна сразу рванулась из его рук к старику. Старик уходил из коридора наружу, уже визжали блоком двери, они почти бежали, его догоняя, — и, вот опять яркость дня, и хруст и желтизна ракушек под ногами, и пестрят палисадники и стены корпусов, и лохматый старик глядит на них поочередно голубыми, как у селезня, но злыми глазами.
— Мы — к вам… — начал было Макухин, берясь за свою высокую шапку из каракуля.
— А-а… это на вокзале там… Узнал! — раздул ноздри старик, не поднимая руки к лохматой куньей шапке.
— Как его здоровье?.. Ради бога!.. — молила Наталья Львовна; маленькая котиковая шапочка непрочно держалась на правой стороне ее прически, готовая упасть.
— Здоровье?.. Как масло коровье!.. — очень зло поглядел на нее Асклепиодот.
— Вы сейчас от него? Вам что-нибудь сказали?.. Ради бога!..
— Сказали-с… От него, от него-с!.. Но видать его не видал: не допустили… Родного дядю не допустили, — может быть, вас допустят… Вы ему кто приходитесь, Илье?..
Он говорил шумовато, как всегда, и выныривал шеей из воротника шубы после каждой фразы.
— Если вас, дядю, не допустили, то меня, значит, и подавно!.. Значит, он очень плох, Илья!.. Боже мой!
И как-то сами собой покатились по ее щекам частые слезы.
— Сказали: "Особых причин для беспокойства нет"… Так буквально сказали, — смягчился старик, следя за ее слезами, как они катились по щекам и падали. — Буквально именно так: "особых причин"… Неособые, поэтому, остаются… Одну пулю, изволите видеть, нашли на диване, другая в шубе застряла, а третья — собачка — в нем…
— В нем?..
— Но сидит, однако, под кожей: нащупали… Сегодня достанут…
— Ну слава богу!.. — перекрестилась Наталья Львовна.
— Слава богу!.. И я точь-в-точь то же сказал… А вы, стало быть, с моим племянником хорошо знакомы?
— Еще бы!.. Я!..
— У-г-у… Та-ак… Да вы уж и с этим, с Алексеем-то Иванычем проклятым, не знакомы ли?
— И с ним знакома…
— Так вот через кого, стало быть, племянник-то мой… — приготовился сказать что-то ядовитое очень Асклепиодот, но Наталья Львовна перебила его, как будто сожалеющим тоном:
— Не через меня, — нет!.. Не через меня!..
А Макухин в этот самый момент вспомнил наконец, где он видел этого шумоватого старика раньше, и сказал медленно:
— Как будто видал я где-то вашу личность… Кажись, судно одно мы с вами не поделили в Керчи: вы его под хлеб фрахтовали, а я под камень…
— А-а, хлюст козырей!.. — вдруг дружелюбно хлопнул по плечу Макухина старик. — "Николая" у меня перебил, помню!.. Ну, хорошо, что не грек!.. Поэтому я тогда уступил: вижу, — свой!.. А греку ни за что бы не дался… Помню!..
Но вдруг еще что-то, видимо, вспомнил, потому что добавил, спохватясь:
— Надо мне тут в одно место слетать…
И, повернувшись к одному из корпусов, вдруг пошел не прощаясь, даже не кивнув шапкой.
— Когда же… Когда же его можно увидеть? — крикнула вслед ему Наталья Львовна. — Сегодня нельзя?
Старик остановился на полушаге, стал вполоборота и отозвался вполголоса, но едко, метнув в нее селезневый взгляд:
— А вам какая же экстренность сейчас его тревожить?.. Раз "особых причин", сказано, нет, — увидитесь в свое время.
И Наталья Львовна поклонилась ему почтительно, опять сказавши:
— Ну, слава богу, что нет!..
Это потому, что вспомнила она вдруг очень ярко разбитую ее пулей розовую лампадку и кошку с задранным кверху стремительным хвостом.
И Макухину сказала она кротко:
— Ну что же, поедем? — и пошла к воротам, но когда дошла уже, прокричал ей вслед Асклепиодот:
— В хирургическом отделении!.. В этом корпусе — второй этаж!.. А приемный день — четверг!.. В три часа!..
И, обернувшись на его крик, еще два раз подряд поклонилась ему Наталья Львовна почтительно, как девочка, и безмолвно.
— Теперь куда же? В тюрьму?.. Как там Алексей Иваныч бедный… Он, наверное, там уже? — спросила Наталья Львовна Макухина, когда отъехали они от ворот больницы.
Макухин отозвался:
— Подождем денек, — зачем спешить… Алексею Иванычу теперь сидеть долго: успеем.
— Долго?.. Как долго?
— До суда… сколько там, пока следствие… Полгода… может быть, год.
— Си-деть до су-да го-од? — испугалась она и заглянула ему в лицо, не шутит ли.
— Сидят люди!.. Ну, раз, конечно, раненый поправится, суд ему гораздо легче будет.
— Да ведь он и сам болен!
— На суде разберут.
— А теперь?.. Надо поехать к адвокату!.. — вспомнила Наталья Львовна и добавила:
— Как же это: на суде разберут, а до суда целый год сидеть?
— Да ведь раз он на такое дело шел, — должен же он знать и… и думать, что сидеть — не миновать потом!..
— Ничего он этого не знал… и не думал!
Повернул к ней все лицо в пушистых подусниках Макухин и, улыбаясь, но не осуждающе или насмешливо, а как взрослые детям, сказал:
— Значит, выходит, — вам их обоих жалко: Илью, — этого своим порядком, а Алексея Иваныча — своим?
— Что это? — не поняла она.
— А вот дядя его, старик этот, он Алексея Иваныча, похоже, ненавидит, — объяснил Макухин.
— Он ненавидит, а я жалею, — догадалась она. — Да, мне жалко… очень… Я ведь его понимала очень… Когда он мне говорил про свое, я его понимала… Я ведь только не знала, что это — Илья!.. А вам не хочется к адвокату?
— Мне? Макухин улыбнулся длинно, чуть отвернувшись. — Чтобы такого несчастного бросить на произвол, — это, я думаю, даже неловко… я и сам хотел попробовать, — нельзя ли его на поруки взять.
— Хотели?.. Правда?.. — схватила его за руку Наталья Львовна и добавила, глядя ему в глаза: — Илью я люблю, а того, Алексея Иваныча, понимаю…
— При извозчике не надо так! — вдруг около самых губ ее шевельнул своими губами Макухин, но тут же продолжал громко:
— Я думаю так: доедем сначала до гостиницы, спросим, где какой адвокат получше… Город чужой, — кого мы тут знаем?.. Правда?..
А она отозвалась:
— Но беспокойство, значит, очень вредно Илье, — очень вредно… И что это значит: "особых причин для беспокойства"?.. То есть он может не умереть теперь, но через два, через три дня?.. Через неделю?.. Вы знаете, — ведь может быть заражение крови, — и тогда что?
Извозчик (он был парный, как все в этом городе) доехал в это время до городских окраин и спросил, обернув яркое, ражее лицо:
— Куда будем ехать?
Макухин решительно ответил:
— В "Бристоль"… — и добавил хозяйственно, кивая на правую лошадь: Засекает левой ногой.
— Засекает… Что ни делали ему, — засекает, — и на… А так ничего, конь справный…
И головой покрутил извозчик, точно в тысячный раз стараясь проникнуть в тайну движений левой задней ноги своего мерина, но, в тысячный раз убедясь, что не проникнет, задумчиво опоясал его вдоль спины кнутом.
Веселого адвоката указал Макухину швейцар гостиницы "Бристоль" ходатая по делам Петра Семеныча Калмыкова, — и квартира его была в двадцати шагах на другой стороне улицы.
У него в этот день Макухин сидел один (не спавшая ночь Наталья Львовна осталась в номере).
Из заметки в местной газете, лежащей у него на столе, Калмыков знал уже о том деле, по поводу которого несвязано рассказал ему Макухин.
— Вы ему родственник, — Дивееву? — спросил он, страшно растирая уши, точно пришел с мороза: он, видимо, только за час перед этим встал с постели.
— Нисколько! — даже удивился Макухин.
— Компаньон его?.. Вы — кто такой?.. Подрядчик?
— И не компаньон вовсе… какой же компаньон?
— Ну, друг, близкий, как говорится… Приятель?..
— Нет… Знакомый… Просто — знакомый…
— Те-те-те, батенька!.. Знакомый!.. Просто знакомые предпочитают на адвокатов не тратиться… Не так ли? Ясно, как карандаш, что не просто знакомый…
Он был низок и толст, близорук и красен, лысоват спереди и большерук, густо кашлял и пил содовую воду стакан за стаканом (четыре бутылки этой воды стояли у него на столе); глядел на Макухина с прищуром и хитро сквозь стекла золотых очков и все щекотал указательным пальцем левой руки реденькую русую сорокалетнюю бородку. И даже на толстом опухшем лице его губы казались несоразмерно толсты.
