Дуняша в ответ только пожимала плечами и тоже с напускным равнодушием говорила:
- А я и не очень интересуюсь. От родителей своих покойных не отрекаюсь. Зачем мне цыганкой быть? Тятя и мама были русские.
Но не уходила.
Сменив гнев на милость, Сережа снова принимался за гитару и пение. Чаще всего он исполнял любимую - и свою и Дуняшину - "Две гитары за стеной жалобно заныли". Девушка слушала, бледнела, потом начинала беззвучно всхлипывать и убегала из комнаты, закрывая лицо рукою. На какое-то время она исчезала, чтобы проплакаться где-нибудь в скрытом уголке.
Сережка молча глядел ей вслед и обычно произносил какое-нибудь ласково-бранное слово на немецком или французском языке, чтобы не поняла, если услышит.
Но однажды - это было в отъезд отца и матери - он отыскал ее, укрывшуюся в темном уголке, на дохах, сваленных на сундуке, и, размягченная его пением, гитарой, слезами, Дуняша не смогла или не захотела защитить себя от его чувственных посягновений.
Сергей был горд и испуган своей неожиданной победой. Был удивлен и растроган, что эта двадцатидвухлетняя, выросшая в деревне, на чужих людях, девушка оказалась никем до него не тронутой.
Но и после того, что произошло между ними, оскорблявшее его "Сереженька, остыньте!" - осталось в силе. Он из себя выходил!
Наступил канун отъезда его в город, в гимназию, и в эту ночь Дуняша сама прокралась к нему в комнату, босая, с бешено бьющимся сердцем...
Изнемогая от благодарной к ней мужской нежности, он в ту ночь сказал ей:
- Вот подожди: уйду из гимназии, через год стану независимым. Буду офицером. И женюсь на тебе!
Она вздохнула и грустно рассмеялась:
- Полно глупости-то говорить, Сереженька! Какая я вам жена?! Что уж я - не понимаю! Живите спокойно, Сергей Арсеньевич: от меня никакого вам огорчения, никакой заботы никогда не будет. Уж лучше я в Тобол брошусь!
Поцеловала, окапав на прощание слезами его лицо, и тихо-тихо ушла...
Наутро была такая же, как всегда: исполнительная, неутомимая, угадывающая без слов, что собирается приказать хозяйка.
Такою и оставалась. И никому и никогда даже в голову не приходила мысль о их близости с Сергеем.
Он сам в городе не выдержал и "под слово русского офицера" поведал свою тайну Гурееву.
Тот посмаковал, в меру приличий между друзьями, "деревенское любовное приключение мальчика из хорошей семьи", как выразился он, слегка позавидовал и, конечно, как старший друг и руководитель, не обошелся без поучительных изречений:
- Здоровая, свежая горняшка для начала, чего же больше и желать в твои годы, Сережа? Для того они и существуют!
Сергей возмутился:
- Ты циник, Саша. Если бы ты знал, какое сердце у этой девушки, как преданно она меня любит!
Гуреев изобразил умиление и недоверие:
- Ты счастливейший из смертных. Но ты должен помнить, дорогой: на горняшках не женятся!
Подав хозяину и гостям пиво, соленые сухарики и подшивку газет с палочками для переворачивания, как в заправской библиотеке, - даже и это входило в ее обязанности! - Дуняша спросилась у Арсения Тихоновича, не понадобится ли еще что и можно ли ей уйти.
- Нет, Дуняша, спасибо. Можешь идти...
Хозяин и гости остались втроем.
Отец Василий и Кедров листали подшивки "Русского слова" и "Биржевых ведомостей".
Все более накаляясь гневом на "гнилое, на продажное наше, с позволения сказать, правительство" - так среди близких, своих людей изволил он выражаться! - Шатров воскликнул:
- Черт знает что, буквально читать нечего! Не угодно ли, господа, вам послушать? Вот нумер от первого ноября (Арсений Тихонович привык почему-то говорить "нумер"). Извольте: "Первое заседание Думы по возобновлении сессии состоится первого ноября в два часа дня... Выбор президиума, а фактически обсуждению подлежит заявление бюджетной комиссии. В связи с ним возникнут прения, касающиеся общего политического положения..." Так?!
Ни отец Василий, ни Кедров на этот его риторический и грозный вопрос ничего не ответили. Он продолжал:
- Слушайте дальше. Нумер от второго ноября. Передовая. - Тут он злобно расхохотался. - Это называется: передовая! Слушайте: "От Государственной думы требовали, чтобы она "сказала правду". Государственная дума вчера говорила правду - и важную правду. От Думы требовали, чтобы она поставила "основной вопрос момента". Она его поставила".
Шатров с шумом развернул газетный лист и показал колонки передовицы: она вся как есть была в белых проплешинах. Ужасен был вид этих газетных листов: и неприятно пестр, и зловещ. Чуялось, что какая-то страшная для народа правда выдрана с них, что, уступая насилию цензора, в типографии попросту выбили вон часть готового набора, да так, ничем не заменив, и тиснули весь тираж. Но это был своего рода вопль!
Да! Государственная дума и на сей раз была созвана для рассмотрения государственной росписи, но уж не те были времена, когда она терпеливо и кропотливо, день за днем, в горячих дебатах перелистывала приходно-расходную книгу Российской державы, - не те времена!..
Перебивая чтение возмущенными возгласами, Шатров продолжал:
- "Стенограмма речи Н. С. Чхеидзе задержана председателем... Керенский лишен слова Варун-Секретом... Стенограмма речи П. Н. Милюкова задержана председателем..." О, будьте вы прокляты, тухлоумые идиоты, мерзавцы! - честил он цензуру.
Отдышавшись от гнева, Арсений Тихонович извинился перед друзьями:
- Извините, господа! Но свыше сил моих. Ведь губят, губят страну и нас заставляют вместе с ними участвовать в этой дурацкой страусовой политике - голову под крыло! Вся читающая публика, она из этих лысин газетных куда больше поймет, куда больше ужаснется, чем если бы откровенно напечатан был весь ужас о той кровавой, мерзкой трясине развала, в которой мы тонем. Смотрите же: речи Шульгина, Маклакова, Родичева - их нету. Только означено, что речь такого-то. Речь Родичева выкинута вся целиком!
Родичева как думского оратора Арсений Тихонович любил в особенности. В побывках своих в столице он дважды, один раз с Ольгой Александровной, побывал в Думе - на хорах для публики, конечно, перекупив за большие деньги билет. Он слышал и Милюкова, и Маклакова, и Керенского, и Чхеидзе, и Маркова, и Пуришкевича, и Шингарева, и Шульгина, и многих других из числа прославленных ораторов Думы, но больше всех пришелся ему по сердцу Родичев, его он считал сильнейшим.
И вот - речь Родичева выпластана вся целиком!
- Проклятые!.. - Руки Арсения Тихоновича тряслись от гнева, лицо стало красным. - Прямо-таки читать нечего!
Тут Кедров, с легкой усмешкой, не отрывая глаз от своей газеты, возразил ему:
- Как так нечего читать? А у меня сколько угодно!
И, с выражением голоса и лица, обманувшими сперва обоих слушателей, стал читать:
- "Мигрень, головная боль и несварение желудка быстро проходят от одной-двух таблеток Кефалдол-Стор; Бледное лицо делает розовым: песочно-травяной крем; Вытяжки из семенных желез доктора Калиниченко; Профессор Пель и сыновья, Вытяжки из семянных желез. Остерегайтесь подделок; Уродонал Шателена: подагра, ишиас..."
Арсений Тихонович горестно слушал этот перечень, не перебивая.
- "...Фотографические снимки с натуры. Любительского жанра. Получены с большими затратами из Парижа. Высылаются в наглухо зашитой посылке наложным платежом. Цена одной серии три рубля пятьдесят копеек..."
Глядя на широчайшие газетные листы, можно было подумать, что Россия, бедная, больше всего страдает не от войны, а от несварения желудка, от подагры, мигрени и от выпадения волос.
Шатров гневно фыркнул:
- Шуты гороховые!
Впрочем, недалеко ушли от всего этого объявления и зазывы высших представителей "общественной мысли", искусства и литературы. Знаменитый поэт Бальмонт разъезжает из города в город с одною и тою же лекцией: "Мировые гении как певцы любви". А вот известнейший лектор по всем вопросам, народник, эсерствующий Поссе: "Душа женщины. Есть ли у женщины душа? Отрицательный вывод Вейнингера. Женщина у Гюи де Мопассана. Женщина и Дьявол..."
А в театрах сплошь - арцыбашевщина: "Натурщица", "Змейка", "Ревность" да "Ночь любви".
- А это не угодно ли?! Что там твой Родичев, Милюков! - И, сказав это, Кедров показал собеседникам большую, всем примелькавшуюся рекламу: пышногрудая красотка, с волосами неимоверной длины и густоты, сбегающими целым власопадом по ее плечам и спине, прямо-таки одетая ими, стоит в соблазнительном полуобороте и взывает: "Я, Анна Чилляг". А далее, буквами помельче: что еще недавно она была чуть ли не лысой - так выпадали волосы! Но вот наконец обрела благодетельное средство для ращения их, и смотрите, мол, это - портрет мой, какая я теперь стала. Каждая женщина может стать обладательницей таких же волос. Пришлите только по указанному здесь адресу почтовым переводом (можно марками) означенную здесь скромную сумму, и вам выслано будет то средство, которое спасло меня от отчаяния.
