И верили, и слали со всех сторон матушки-Руси. И не знал в то время никто, что не было, никогда не существовало никакой Анны Чилляг, а был проходимец, да еще и лысый, придумавший ее и ставший за время войны миллионером.
Шатров сквозь слезы гнева рассмеялся:
- Вот, вот: "Я - Анна Чилляг!" В этом все и дело! Сплошная Анна Чилляг. О, проклятые! И этот Гришка... Правильно сказал Гурко: "Мы склоняемся перед властью с хлыстом, но не хотим власти, которая сама под хлыстом!" Кретин в короне!
И Шатров, расхаживая по залу, принялся - в который раз! - громить царя, великих князей, Штюрмера, казнокрадов, купечество, мародеров тыла. Внезапно он приостановился, сжал кулак и, обратившись к Кедрову и отцу Василию, сказал:
- Дайте мне власть: я знаю, что надо сделать, чтобы прекратить всю эту вакханалию грабежа, банковских спекуляций, взяток на железных дорогах!
Кедров искоса глянул на него:
- Любопытно... выслушать твой проект, Арсений.
- Проект простой. Поставить на откидную вагонную платформу три виселицы...
Пауза. Кедров и отец Василий - оба воззрились на Шатрова. Ждут.
- Три виселицы. На одной повесить банкира. На второй - купца. На третьей - начальника узловой станции... И этот поезд, с такой показательной платформой, прогнать по всем железным дорогам России!
Кедров усмехнулся:
- Радикально, радикально! Хотя, признаться, я ожидал, что ты и других назовешь кандидатов. Ну, что ж, для начала неплохо! Увы, неосуществимые мечты!
- Почему неосуществимые? Очень даже осуществимые!
Отец Василий, пощипывая бородку, проговорил протяжно-задумчивым баском:
- Крутенько, крутенько, отец, хочешь поступать. Крутенько!
Шатров на него вскинулся запальчиво:
- А ты, батя, лучше бы помолчал! (Как со своим, родным человеком, Арсений Тихонович под горячую руку не очень-то с ним церемонился!) Вам, духовенству, разве в сторонке полагается стоять в такую годину? Громите! Обличайте! Анафеме предавайте! Да на вас и вина лежит перед Россией непростимая: кто Распутина в царские дворцы ввел? Вы, духовенство, епископы! А сейчас разве можно вам безмолвствовать, умыть руки?! Вспомните-ка Смутное время: разве Гермоген молчал? Церковь же - это сила, да еще и какая!
Отец Василий выслушал его громы с затаенной улыбкой, блеснув умными карими глазами, и заговорил:
- Ты кончил, Демосфен?
- Кончил. Чего ж тут? Все ясно. В сторонке стоите, пастыри душ и телес наших: не трогает вас бедствие народное!
- Так, так... А теперь послушай, что иерархи нашей церкви говорят по сему поводу, обо всех этих злочиниях и хищениях.
Отец Василий неторопливо, почти торжественно вынул из внутреннего кармана рясы некий мелко исписанный лист и развернул его, готовясь читать.
- Не благоугодно ли будет послушать слово епископа пермского Андроника ко всем верующим? Вот, нарочно переписал.
И, возвыся голос, очистив его легким прокашливанием, отец Василий не прочел - возгласил, словно бы с церковного амвона:
- Как настоящие немецкие мародеры или дикие шакалы, набросились на обывателя иные торговцы и предприниматели. Прикрываясь тем, что фабрики и заводы в значительной степени снаряжены для войны, что рабочие руки дороги и что подвоз весьма затруднен и прочее, фабриканты и заводчики бешено взвинчивают цены на предметы даже первой необходимости...
Кедров вполголоса перебил чтение архипастырского послания:
- Д а ж е - слабоват, слабоват епископ в политической экономии!
Отец Василий ничего ему не ответил и продолжал чтение, все так же истово, голосом проповеди:
- ...даже первой необходимости. А чтобы больше оправдаться в этом хищничестве, они задерживают и скрывают продукты, чтобы их не оказалось на рынке...
Здесь, на заключительных словах обращения, отец Василий еще выше поднял голос, глаза его засверкали, рука с подъятым перстом грозно сотрясалась в воздухе. Ему казалось в этот миг, что он и есть сам епископ Андроник:
"... - Мы, по данной нам от бога власти, таких хищных сребролюбцев предаем суду божию. Богатство ваше да изгниет и ризы ваши молие да поест! Вы - хищные шакалы для своих соседей, вы - вредные и опасные злодеи для всего государства, наталкивающие на беспорядки, выгодные врагам!"
Пылая, встряхивая грозно обильной, волнисто-упругой гривой черных волос, отец Василий все еще стоял, простерши руку.
Успокоясь, спрятал обращение.
- А ты говоришь, Арсений Тихонович: духовенство, церковь! Как видишь, не безмолвствуют и наши уста! И разве же епископ Гермоген воистину Гермоген наших дней! - не пострадал тяжко за обличение Распутина?
Шатров отмахнулся:
- Эка - пострадал: переведен на другую епархию. Да и я разве о том говорю? Церковь, духовенство все в целом, святейший синод должен поднять голос. А то ведь срам сказать: у нас в городе - зачем далеко ходить! недавно этот явный Распутина ставленник, полуграмотный, говорят, монастырский кучер, Варнава, епископ тобольский, разве ты не знаешь, какую он проповедь закатил? До сих пор анекдоты ходят. Ткнул будто бы перстом в декольте одной дамы и ко кресту не допустил: пойди, говорит, сперва прикрой наготу свою! И давай, и давай на этот счет - импровизацию, так сказать!
Отец Василий как будто смутился напоминанием о Варнаве, однако возразил:
- Оно, конечно... Но, с другой стороны, хотя и простец, слыхать, наш новый владыка, но сие - в духе древнего благочестия: сказанное им...
Матвей Матвеевич рассмеялся:
- Да-а! Но уж если Арсений наш Тихонович - Демосфен, то вы, отец Василий, не иначе, как Саваноролла! А я иначе смотрю на весь этот вопрос, чем Арсений. Андроника вашего, я вижу, главным образом то беспокоит, что от спекуляции, от дороговизны будут беспорядки, выгодные врагам. Так ведь он выразился?
- Так. Совершенно точно.
- Но мне кажется, ему, как служителю Христа, не о том надлежало бы скорбеть, а возвысить голос свой против человекоубийства, против войны между христианскими народами.
Отец Василий ответил на его выпад спокойненько: сколько раз приходилось ему давать подобные ответы в спорах с теми, кто считал войны не совместимыми с учением Христа, - и этим ли было смутить его, опытнейшего диалектика, изучившего до тонкостей богословскую эвристику умение спорить!
- Превратно толкуете учение Христа, превратно толкуете! Нигде и никогда не воспрещал Христос войну. А, казалось бы, имелись к тому и надлежащие случаи и обстоятельства: поелику даже и римские военачальники припадали к стопам его, прося о исцелении своих ближних. Возьмите хотя бы...
Священник остановился, припоминая.
Кедров помог ему:
- Матфея, глава восьмая, о римском сотнике...
- Вот именно. Вижу, что прилежны в чтении сей книги живота вечного. И не могу не одобрить! Тогда почто же сомневаетесь? Не сказал же Христос этому римскому, то есть вражескому, военачальнику: брось меч свой, не угнетай народа моего! Далее: не думайте, сказал, что я пришел принести мир на землю, не мир пришел я принести, но меч... Превратно толкуете!
Кедров, потупясь и с напускным смиренством покусывая жиденький ус:
- Возможно. Богословия и риторских наук не вкусих!
Хозяин почувствовал - пора вмешаться:
- Нет, что говорить, мужественное выступление Андроника, гражданственное. Но кто же его прочтет: где-то в "Епархиальных ведомостях" промелькнуло - и нет его! С думской трибуны голос хочется слышать в эти дни, в дни Страшного Суда над Россией нашей. С думской трибуны. А тут весь лист газетный - сплошь белесый, пестрый. Просто срам! Я - читатель, подписчик, я - гражданин, наконец, и я хочу слышать, что сказал депутат Милюков, что сказал депутат Родичев! Дайте мне их речи! На каком основании вы это превращаете в какую-то запрещенную литературу, черт бы вас побрал?! Они - мои представители, и я хочу знать, как расценивают они положение в стране и вашу работу, господин Штюрмер! Но я - Арсений Шатров, и я плюю на ваши эти цензорские, полицейские безобразия: вот они, эти изъятые из газет речи!.. Вот!..
Арсений Тихонович вынул из внутреннего кармана пиджака несколько листков тонкой, почти как папиросная, но крепкой бумаги и развернул. Было видно, что напечатано на машинке.
Стенограммы эти он получал через Кошанского.
Но прежде чем начать их чтение, он счел нужным предостеречь обоих своих собеседников - и Кедрова и отца Василия.
- Господа! Отец Василий, и ты, Матвей... я полагаю, что излишне...
И Арсений Тихонович выразительно глянул, не договорив.
Кедров усмехнулся, проворчал добродушно:
- Излишне, излишне...
Он понимал и даже снисходительно подыгрывал этой наивной конспирации Шатрова: говорилось сие явно для отца Василия, но ведь было бы как-то неудобно сказать лишь в его сторону: дескать, ты, поп, смотри: не проболтайся! Тогда этим самым хозяин раскрывал некие особо доверительные отношения между собою и Кедровым.
Отец Василий ответствовал, как всегда, с некоторой выспренностью и семинарской витиеватостью:
