5 февраля. […] Около 2 часов дня прибыл в Венден — городок, очень напомнивший мне Марграбово; остановился в гостинице «Балтишер Гоф». Атмосфера — немецкая! Чистота, аккуратность. […]
После обеда зашел в штаб 12-й армии, побывал в санитарн[ом] отделе; начальником его после Беккаревича (врача) назначен как[ой]-то недотыкомка-полковник Арнольд[635]; он так был передо мной сконфужен, что поторопился с ужимками скорее мне представиться… Гнетущее впечатление циничного надругательства военных властей над санитарией и медициной, и вообще — над здравым смыслом и совестью! Арнольд в разговоре со мной, глупо похихикивая, сказал, что он скоро на 3/4 будет доктором!! Так в нашей «испрохвостившейся» Руси повелось, что пироги печь приставляют сапожника, сапоги же тачать — пирожника.
Мой 37-й корпус только что формируется и составляется из сборных и, пожалуй, всяких сбродных частей; входящие в него дивизии 120-я и 121-я стоят под Ригой, куда не премину вскоре же и съездить. Штаб корпуса тоже лишь формируется, пока будет здесь — в Вендене. […]
6 февраля. Солнечный, веселый день; природа представляет зимний ландшафт; район расположения учреждений штаба армии напоминает Швейцарию. Ночь проспал покойно; сверх ожидания, не оказалось ни одного клопа; вот что значит — хоть бедная обстановка, но чистая. Представлялся командующему армией Горбатовскому, оставлен был в штабе обедать вместе с своим командиром Долговым. Мой корпус представляет [собой] пока нечто аморфное, части его еще пока влиты в другие корпуса, не выделены, санитарные же его учреждения формируются чуть ли не в Казани. […]
Прибыл начальник штаба генерал Васильев[636], произвел на меня впечатление не из симпатичных — видно, что неврастеник и малого удельного веса человек аферистического типа.
8 февраля. Прекрасная зимняя погода. Окрестности Вендена, где расположился штаб армии, представляют нечто швейцарское. При принудительном характере той жизни, к[ото] рой приходится жить, большим уже благом для меня является отсчитывание: день да ночь — сутки прочь! Влачу бремя тяжелых переживаний и страдаю от нестерпимой невыявленности вовне бьющихся в тисках мыслей и чувств. Плюгавый полковничишко Арнольд — начальник санитарного отдела! — в разговоре со мной все старался уверить меня, как сильно он стремится опять возвратиться в строй после перенесенных им двух контузий (!!), но командующий армией — его бывший батальонный командир — как бы навязал ему настоящую должность и заставил его, таким образом, по образному выражению сего засранца, «променять меч на клистирную трубку» (sic!). Апофеоз цинизма! Его помощник — дивизионный врач Дюбург, порассказал мне об обстоятельствах, вызвавших быстрое свержение с должности только что перед ним назначенного начальником санитарн[ого] отдела врача Беккаревича, а вышло это просто-напросто из-за того, что Беккаревич, будучи, несомненно, человеком с развитым чувством собственного достоинства, обнаружил свое лицо (по терминологии молчалиных — оказался «бестактным»), не выявив, между прочим, показной услужливости подчиниться сексуальным предуказаниям штабной клики устроить из резерва сестер милосердия дом терпимости! Знакомая уже мне отвратительная картина по 10-й армии, одна из побудительных причин моего бегства оттуда[637]. […]
10 февраля. […] В вагоне встретился с одним знакомым фельдъегерем из штаба Верховн[ого] главноком[андующ] его, сообщившим мне, что готов уже высочайший указ о назначении Куропаткина главнокомандующим Северного фронта. Назначение, думается мне, сделано весьма удачное. […]
Разговорился с начальником штаба и другим ехавшим генералом о коменданте Новогеоргиевской крепости Бобыре — отзываются о нем с самой лучшей стороны к[а]к о начальнике и человеке. В нек[ото]рое оправдание его малодушия по сдаче крепости с большим гарнизоном мои собеседники приводили семейное его несчастье: лет 5 тому назад он потерял свою единственную возлюбленную дочку. […]
Около 7 часов вечера прибыли в Ригу. Остановились пока до отвода нам квартиры в самой лучшей гостинице «Рим», расположенной недалеко от станции против величественного здания бывшей немецкой оперы. Ходят отличные трамваи. Все на немецкий лад. Боже мой! Зачем было немцам с нами воевать, когда мы ими были и так завоеваны — это видно во всем! При гостинице роскошный ресторан; № шикарный; попал как в рай! Вышел было прогуляться, ч[то]б[ы] осмотреть город, но кругом — тьма кромешная: город по военным соображениям не освещается; в гостинице самым строгим образом следят, ч[то]б[ы] окна были на ночь хорошо занавешенными. Из корпусных штабов здесь будут стоять наш да 7-го Сибирского (Радко-Дмитриева).
11 февраля. […] Являвшиеся сегодня корпусному командиру начальники дивизий так живо напоминали собой пошехонских горе-богатырей. Начальник штаба моего корпуса — из моншеров, с гордостью подчеркивает свое бывшее звание «семеновца», и вообще большой очковтиратель, с чувством величайшего наслаждения раскатывает в автомобиле и устроил себя «для представительства» в огромной, шикарно обставленной квартире со всеми удобствами. […]
12 февраля. Из гостиницы перебрался в отведенную мне хорошо меблированную квартиру к содержательнице пансиона еще в мирное время — Фриде Карловне, чистейшей немке, но порядочно говорящей по-русски; начальник штаба и командир корпуса реквизировали себе более просторные и более богатые помещения из тех, к[ото]рые с полной обстановкой остались брошенными прежними их обитателями. […]
14 февраля. […] Формирующийся штаб корпуса, к моему великому счастью, начал жить так дружно, съюченно, что большего и желать не оставляет; командир корпуса Долгов пользуется моим глубоким уважением за деликатное отношение ко мне; начальник его штаба Васильев — из пижонов-рвачей-хвачей, узколобый «славный семеновец», держит себя ко мне с большим решпектом; дикую его идеологию я и не пытаюсь корригировать ввиду безнадежности метания бисера… […]
Порассказал он нам за обедом без тени иронии, как приготовлялись войска к встрече государя: снятых с окопов нижних чинов целую ночь переодевали во все новенькое, в момент высочайшего смотра приказано было так здорово живешь стрелять из пушек — «инсценирована была, — как он выразился, — полная боевая картина…» Государь остался всем доволен и благодарил… Славный этот семеновец, сорвавший за свою храбрость георгиевский темляк (инсценировка здесь, конечно, по обыкновению тоже сыграла свою роль!) выразил большое удивление за несправедливое якобы отношение депутатов Государственной] думы к Сухомлинову, требовавших для него применения такого же суда, как и в отношении одного бедного солдатика, умышленно прострелившего себе пальцы и за то расстрелянного. «Какое преступление совершил Сухомлинов?» — говорил сей семеновец. — «Никакого». «Любви лишь все возрасты покорны», так чем он виноват, если жена его требовала от него много денег, ради чего этому «почтенному» министру всячески приходилось изворачиваться в добывании соответствующих] кушей денег, напр[имер] — ездить на один день во Владивосток, ч[то]б[ы] получить лишние прогонные, и проч., и проч. Но ведь нельзя же-де никоим образом обвинять Сухомлинова в измене! Жил-де только выше средств своих — вот и все!! Против этого «только» я ничего не счел возможным возражать. Ведь глубокая пропасть лежит между нами — «штатскими» и военными, да еще «семеновцами», в понимании вопроса чести и долга… Два правосознания, два чувства чести![638]
15 февраля. […] Только что возвратился из бани — приехал командующий армией Горбатовский, высказавший желание, ч[то]б[ы] мы поскорее двигались на Митаву[639]; завтра, сообщил он, с вечерним поездом прибывает Куропаткин, к[ото]рый дня 2–3 употребит на объезд позиций. Очень рад буду его видеть.
16 февраля. […] Вечером приехал Куропаткин. Прав я был, высказавши еще в начале кампании уверенность, что наступит момент, когда и Куропаткин еще выдвинется на сцену! […]
17 февраля. Днем жестокая артиллерийская пальба по аэропланам, а также со стороны Далена. Стол в штабе обжирательный; сегодня ели блины со всеми онерами и атрибутами. В штаб корпуса назначен на должность старшего адъютанта штабс-капитан Соколов — георгиевский кавалер. За столом я неосторожно спросил его, не из раненых ли или контруженых он — получил отрицательный ответ; значит, попал к нам по протекции. Ох уж эти все георгиевские кавалеры: как только получат белый крестик — сейчас же обнаруживают центробежную тенденцию устроиться куда-н[и]б[удь] подальше от огня, а, казалось бы, им бы более, чем кому другому следовало оставаться на позициях для подбодрения и воодушевления наших «серых» воинов, по своему составу ныне особенно нуждающихся в настоящих руководителях! […]
