Понятно, что тем самым Молотов только еще больше настроил немцев против СССР. По сути, он наступил (и, судя по всему, преднамеренно) на больную мозоль Гитлера.
Сам Молотов вспоминает слова Сталина: «После бесед с Гитлером я посылал телеграммы Сталину, каждый день довольно большие телеграммы — что я говорю, что Гитлер говорит. А когда встретились со Сталиным, побеседовали, он говорит: «Как он терпел тебя, когда ты ему все это говорил» (Ф. Чуев. «Сто сорок бесед с Молотовым»).
Возникает вопрос: а зачем тогда вообще было проводить переговоры? Чтобы наладить отношения? Затянуть время? Напустить тумана? Да с такой манерой вести дипломатические переговоры можно было только разругаться, причем сразу! Очевидно, что именно такую цель и ставил советский нарком.
Тут нельзя пройти и мимо телеграммы Молотова полпреду СССР в Англии Майскому (17 ноября). В ней он давал краткую информацию о переговорах в Берлине. Текст телеграммы содержит 6 пунктов, причем последние два носят подчеркнуто антигерманский характер: «5. Как выяснилось из бесед, немцы хотят прибрать к рукам Турцию под видом гарантий ее безопасности на манер Румынии, а нам хотят смазать губы [- 259 -] обещанием пересмотра конвенции в Монтре в нашу пользу... 6. Немцы и японцы, как видно, очень хотели бы толкнуть нас в сторону Персидского залива и Индии. Мы отклонили обсуждение этого вопроса, так как считаем такие советы со стороны Германии неуместными». Историк В. Молодяков обратил внимание на то, что эти самые пункты почему-то не содержатся в других аналогичных телеграммах, отправленных полпредам в Болгарии, Румынии, Югославии, Италии, Греции, Франции, США, Японии, Китае, Швеции, Финляндии и Венгрии. По его мнению, здесь имела место быть дезинформация, отправленная британскому руководству через Майского — англофила, сторонника Литвинова и категорического противника любого сближения с Германией. Дескать, Сталин и Молотов полпреду не доверяли, но все-таки использовали его — как канал информации (дезинформации). «Майскому в Лондоне верили, особенно Черчилль и его окружение, — если не абсолютно, то больше, чем кому бы то ни было из русских, — пишет В. Э. Молодяков. — Так что содержание двух последних пунктов телеграммы наркома явно предназначалось лондонским «собеседникам» («Несостоявшаяся ось: Берлин — Москва — Токио»).
Но тут возникает и такой вопрос — а насколько надежным каналом дезинформации был Майский? Что же, в Лондоне сидели дураки, которые не догадывались об этой его возможной функции? Нет, конечно. Англичане даже попытались избавиться от своего сим-патизанта руками Москвы. В сентябре 1940 года они обвинили Майского в утечке конфиденциальной информации о советско-английских дипломатических контактах. В Кремле, однако, решили оставить прежнего полпреда, и Вышинский заявил Криппсу, что предположение Лондона «лишено всякого основания». Судя по всему, англичане пришли к мысли, что им надежнее иметь дело с другим полпредом, не являю- [- 260 -] щимся англофилом. Тем, думали они, будет меньше соблазнов довериться и заглотать дезу.
Но Майский был нужен проанглийской партии в Москве, которая рассматривала его как надежный канал связи и информации с Лондоном. Иначе трудно ответить на вопрос — с чего бы это Сталин смещает с поста наркома иностранных дел англофила Литвинова, но оставляет на столь важном дипломатическом направлении англофила Майского? Ответ здесь напрашивается такой — слишком уж сильная была проанг-лийская партия. Тут надо вспомнить о том, что сам Литвинов, после своего смещения, вовсе не перестал быть значимой фигурой в СССР. Его не только не репрессировали, но и оставили членом ЦК. Более того, ему позволили выступить на февральском пленуме 1941 года, где он подверг решительной критике курс на сближение с Берлином. То есть отставка Литвинова была лишь частичным выигрышем сторонников этого сближения, которых возглавлял Сталин. При этом Майский остался на своем посту, но, конечно, не как орудие Сталина.
Логичнее сделать такой вывод — Майский был каналом информации, которой обменивались Лондон и проанглийская партия. Несмотря на все подозрения Лондона, этот канал все-таки оставался действующим. (Очевидно, проанглийской партии удалось убедить Лондон в надежности Майского.) И 17 ноября Молотов воспользовался данным каналом для того, чтобы проинформировать английских лидеров о своей проанглийской позиции. Другим же полпредам эта информация (пункт 5 — 6), по понятным причинам, не предназначалась.
Молотов сделал сильный ход в политической игре за власть. Теперь он стал центром притяжения самых разных сил, недовольных внутри, — и внешнеполитическим курсом Сталина. Показательно, что уже в самый канун войны, 21 июня 1941 года, главный комин-
261
терновец Димитров просит его поговорить со Сталиным — не нужно ли давать какие-либо указания зарубежным компартиям? Вопрос — почему бы ему не спросить об этом самого Сталина? Очевидно, Димитров в эти тревожные дни предпочитал ориентироваться на Молотова, в то же самое время страхуя себя «просьбой» обратиться к Сталину.
Молотов ответил Димитрову весьма загадочно: «Положение неясное. Идет большая игра. Не все зависит от нас». И тут, конечно, возникают одни сплошные вопросы. Что это еще за игра? От кого это «от нас»? Что же должно проясниться? Вероятно, речь все же шла о какой-то политической игре в СССР и во вне его. И не исключено, что 21 июня еще все можно было переиграть.
Но почему же Молотов пошел против Сталина и его курса на сближение с Германией? Ведь он же был одним из творцов Великого Пакта 1939 года. Не случайно же именно его поставили во главе НКИД вместо откровенного англофила Литвинова.
Дело в том, что сам Пакт вовсе не означал установление какого-либо союза с Германией. Он открывал двери для двух сторон, но в эти двери нужно было еще войти. И далеко не все творцы Пакта в них хотели входить. Над Молотовым и многими другими советскими лидерами довлели идеологические догмы. Согласно одной из них, авторитарный националистический режим должен быть обязательно хуже режима буржуазно-демократического. Не следует забывать о том, что партия большевиков возникла и сформировалась в обстановке борьбы с «царским самодержавием». И в этой борьбе либеральные, буржуазно-демократические силы (кадеты, октябристы и др.) рассматривались как естественные союзники. Правда, по некоей иронии судьбы, именно с кадетствующими генералами Белой армии большевики вынуждены были вести ожесточенную гражданскую войну. Но это уже логика политической борьбы, ничего не попишешь.
Когда в 20-е годы в Италии победили фашисты, то на фашизм тут же была перенесена старинная схема [- 263 -] «наибольшего зла». Хотя с самой фашистской Италией у нас почти сразу же установились вполне спокойные и деловые отношения. А вот демократическая Англия была настроена не в пример более враждебно. Но уж к германскому национал-социализму были выдвинуты совсем жесткие претензии. Причем, что любопытно, нацизм окрестили фашизмом и в дальнейшем предпочитали называть именно так — с прилагательным «германский». Слова «национал-социализм» предпочитали избегать — слишком уж много вопросов могло бы возникнуть в низах: «Дескать, как же так, и у нас социализм, и у них социализм?»
Конечно, какую-либо социалистичность НСДАП и Третьего рейха коммунистические теоретики отвергали решительно, сводя все дело к социальному популизму. Более того, коминтерновский вожак Г. Димитров разродился совершенно чеканной формулировкой, охарактеризовав «фашизм» следующим образом: «Фашизм — это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала... Фашизм — это не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом. Фашизм — это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике — это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов».
Примерно так же мыслили и другие идейно закаленные товарищи, рассматривая «фашизм» как предельное, концентрированное выражение капиталистического зла. А между тем все обстояло вовсе не так просто.
Да, еще до своего прихода к власти Гитлер сотрудничал со многими монополистами и довольно влия- [- 264 -] тельные силы немецких промышленников симпатизировали ему. Однако вплоть до прихода к власти НСДАП ими больше надежд возлагалось на старых, «традиционных» националистов, на «Стальной шлем» или на Немецкую национальную народную партию А. Гугенберга.
