После войны англо-американские плутократы оценили «услуги» своих коллег, оказанные ими национальной Германии. Год, максимум полгода заключения в уютной и комфортабельной тюремной камере — вот и все, чем отделались «нацистские» «капитаны индустрии». Причем во время заключения эти «национал-капиталисты» продолжали руководить своими предприятиями через управляющих.
В Италии финансово-промышленная верхушка вообще сыграла роль одного из главных организаторов смещения Муссолини в 1943 году. Кстати говоря, первое открытое выступление против дуче было осуществлено министром путей сообщения, крупным предпринимателем Чини, подвергшим его острой критике 19 июня, на заседании правительства.
Твердокаменные коммунисты-догматики в упор не хотели замечать всей сложности и неоднозначности процессов, присущих консервативно-революцинным («фашистским») режимам. Но и с той стороны все также сильно упрощалось. И ведь что характерно — наиболее упертые антикоммунисты надеялись на сближение с Англией — ввиду ее «консерватизма». А наиболее упертые антифашисты в Кремле тоже делали ставку на Англию — но только уже ввиду ее «демократизма». В последнем случае имела место быть типично марксистская, полулиберальная догма о том, что буржуазная демократия однозначно лучше националистической диктатуры. (И вот ирония судьбы — СССР был сокрушен под натиском западных демокра- [- 270 -] тий и под лозунгами установления западной демократии!)
Другое дело, что подходы были разные. Коммунисты типа Литвинова выступали категорически против любых маневров между Германией и демократами. Хотя даже и они не были сторонниками безоговорочного сближения с последними. Какую бы прозападную позицию ни занимал Литвинов, но и он не желал принимать крайне невыгодные предложения Англии и Франции, сделанные СССР в 1939 году. В апреле Литвинов писал: «...Вразговорах с нами англичан и французов... не содержалось даже и намека на какое-либо конкретное предложение или о каком-либо соглашении с нами. Если расшифровать эти разговоры, то выяснится лишь желание Англии и Франции, не входя с нами ни в какие соглашения и не беря на себя никаких обязательств по отношению к нам, получить от нас какие-то обязывающие нас обещания...» Здесь демократический Запад серьезно зарвался и тем самым подставил своих самых искренних симпатизантов литвиновского разлива.
А вот умеренные (относительно) коммунистические догматики типа Молотова подходили к делу гораздо более творчески. Они признавали возможность и даже необходимость временного и весьма осторожного сближения с Германией с тем, чтобы: 1) избежать немедленной войны; 2) сделать демократический Запад более сговорчивым, склонить его к реальному союзу против «фашизма». Потом уже, после сокрушения фашистских режимов, предполагалось возобновить борьбу против менее реакционных отрядов империализма. И то не сразу — а вначале многое от них взяв. Не случайно же Молотов выступал за план Маршалла!
Но вот реального союза с Германией догматики не хотели, исходя из принципиального интернационализма.
[- 271 -]
Из «Бесед» Ф. Чуева с Молотовым совершенно очевидно, что последний твердо стоял на позициях ортодоксального марксизма, согласно которому нации должны отмереть:
«Ф. Ч. — При коммунизме сохраняются ли национальные особенности ?
В. М. — Ну, это сотрется.
Ф. Ч. — Но это же плохо.
В. М. — Почему плохо? Обогатимся. Вы что думаете, у немцев нет хороших качеств? У французов нет?»
При самом ближайшем рассмотрении Молотов обнаруживает какую-то патологическую ненависть к национальному патриотизму и любому национализму.
«Националисты все — польские, русские, украинские, румынские, — они на все, на все пойдут, самые отчаянные», — признается он в беседе с Ф. Чуевым. А вот характерный подход к «Пражской весне»: «То, что в Чехословакию ввели войска — правильно, и многие это поддерживают, но поддерживают с великодержавных позиций, а я — с коммунистических».
Еще в 30-е годы прекратились все разговоры о мировой революции, но Молотов бредил ею и в 1982 году! «Все-таки СССР ведет дело, а не просто РСФСР, — поучает он Чуева. — С РСФСР началось, но мало начать, надо это сделать широким, всемирным. А что, на РСФСР все это будет держаться? Без всемирной революции не победить. А она запоздала... Русский коммунист не может быть в стороне от мировой революции. Он должен смотреть шире, бороться за всемирную революцию».
Ну и, наконец, самое важное. Чуев пишет: «Читаю речь Молотова в 1926 году на XV партконференции: — «...Политика нашей партии есть и остается политикой окончательного триумфа социализма в мировом масштабе»».
— Вот сорок девять лет прошло, — говорит Молотов, — а я и сейчас не отказываюсь. А вот не отказы- [- 272 -] ваюсъ. Мысль правильная. Надо стоять. Перед опубликованием я послал эту речь Сталину: «Есть ли у тебя замечания?» Он ответил мне письменно, эту записку я сохранил. Он пишет: «Ты убиваешь меня своей скромностью. Ты просишь высказать замечания по поводу твоей речи, но ты меня ставишь в очень трудное положение: я не посылал тебе свой доклад, чтобы ты высказался. Поэтому я не буду делать каких-либо замечаний по поводу твоей речи». В этом я вижу нежелание отвечать.
А устно он сказал: «Ну что же, ты хочешь между нами и Троцким занять место? Серединку». Он понял очень правильно. Моя точка зрения несколько отличалась от сталинской. Еще он сказал: «У тебя пророчество». А я считаю, как же не пророчествовать, если мы сторонники международной революции ? Это мое мнение, а не пророчество. А он считал, что коммунизм можно построить в одной стране, и сказал об этом на XVIII съезде партии. И что при коммунизме, в капиталистическом окружении будет государство. Но это же неверно, и я с ним спорил. Мы с ним были очень тесно связаны, а еще в 1926 году спорили по этому вопросу».
Ничего себе — точка зрения «несколько отличалась»! Да это же принципиальное отличие по самому важному вопросу — какой социализм строить в России. Сталин выступал за национально-государственный социализм, понимая даже и «коммунизм» принципиально антимарксистски — как государственник. И в высшей степени показательна сталинская характеристика — «между нами и Троцким».
Сам Сталин был почти свободен от влияния марксистской ортодоксии, хотя и прикрывался «идейно выверенной» фразеологией. Он выступал против марксистского положения об отмирании наций при коммунизме. В работе «Марксизм и вопросы языкознания» (1950 год) вождь утверждал, что нация и национальный язык являются элементами высшего значения и не могут быть включены в систему классового анали- [- 273 -] за, созданную марксизмом. Они стоят над (!) классами и не подчиняются диалектическим изменениям, которые являются следствием борьбы классов. Более того, именно нация сохраняет общество, раздираемое классовой борьбой. Лишь благодаря нации классовые битвы не приводят к распаду общества. Нация и язык связывают в одно целое поколения прошлого, настоящего и будущего. Поэтому они переживут классы и благополучно сохранятся в «бесклассовом обществе».
В своих трудах и публичных выступлениях Сталин неоднократно, пусть и в завуалированной форме, полемизировал с «классиками» — Марксом и Энгельсом. Особенно критически он относился к Энгельсу, который наиболее радикально утверждал неизбежность отмирания государства по мере строительства социализма.
По большому счету, Сталина нельзя причислить к сторонникам коммунизма, ибо коммунизм, как явствует уже из самого названия, предполагает создание коммуны — полностью самоуправляющегося общества. В работе «Экономические проблемы социализма» (1952 год) Сталин признавал возможность построения коммунизма даже во враждебном капиталистическом окружении. То есть согласно его представлениям «коммунизм» вполне сочетается с сильным государством, противостоящим серьезному геополитическому противнику. Само собой, такой «коммунизм» не имеет ничего общего с коммунизмом Маркса, Энгельса и Ленина.
Выступая с Отчетным докладом на XVIII съезде ВКП (б) (1939 год), вождь партии большевиков открыто объявил, что высказывания Энгельса и Ленина по поводу отмирания государства не имеют практически никакого отношения к Советскому Союзу. Он заметил «отсутствие полной ясности среди наших товарищей в некоторых вопросах теории, имеющих серьезное практическое значение, наличие некоторой неразберихи [- 274 -] в этих вопросах. Я имею в виду вопрос о государстве вообще, особенно о нашем социалистическом государстве». Сталин полемизировал с ортодоксальными марксистами, утверждающими, что отсутствие эксплуататорских и враждебных классов должно неминуемо сопровождаться и отмиранием государства. По его мнению, Маркс и Энгельс лишь заложили краеугольный камень теории о государстве, которую надо было двигать дальше. Кроме того, Сталиным «кощунственно» были замечены просчеты «классиков»: «...Энгельс совершенно отвлекается от того фактора, как международные условия, международная обстановка». Этот фактор, согласно Сталину, и был главным препятствием на пути отмирания государственной организации. «Сохранится ли у нас государство также и в период коммунизма? — задавал вопрос Сталин. — Да, сохранится, если не будет ликвидировано капиталистическое окружение, если не будет уничтожена опасность военных нападений извне...» То есть вождь ориентировал партию на то, что «враждебное окружение» может и сохраниться, а с ним сохранится и государство. Да, он произнес осторожное слово «если», но в нем-то и была ревизия марксизма. Ведь марксизм не знал никаких «если»...
