Вскорости ветер надул паруса и суша скрылась от нас, так что мы видели только небо и воду, и с каждым днем ветер все дальше уносил нас от родных краев. И я хочу сказать вам, что безрассудно дерзки те, кто решается подвергнуть себя подобной опасности, не вернув чужого добра или будучи в смертном грехе, ибо засыпаешь вечером и не знаешь, не окажешься ли утром на дне морском".
"Крестовый поход инженеров", как некогда было сказано о походе Людовика Святого. И действительно, если ближе присмотреться, то становится ясным, что технические заботы не ограничивались приготовлениями к походу. В состав королевской армии входили понтонеры, способные устроить плотину на рукаве Нила Бахр-эс-Сегир, которая служила бы и переправой для воинов, и запрудой, отбрасывавшей воды к месту слияния с Нилом. Постройка шла под египетскими стрелами, поскольку армия султана сосредоточилась на южном берегу реки. Чтобы защитить рабочих, была сначала построена своего рода крытая галерея, названная "кошкой", которая прикрывала батарею из восемнадцати катапульт, и руководил постройкой инженер мэтр Жос-лен де Курно.
Но на беду сарацины, опираясь на Мансураха, располагали более серьезными силами и восемнадцатью катапультами противопоставили более мощные осадные машины, метавшие "камни, дротики, стрелы, греческий огонь, которые низвергались как дождь". Чтобы уберечься от греческого огня, рабочие покрывали "кошки" свежесодранными шкурами быков. "Греческий огонь, когда его бросали, - писал Жуан-виль, - был размером с уксусный бочонок, а его огненный хвост был длиной с копье. И при полете он производил столь сильный шум, что казалось, будто это небесная молния, и походил он на летящего по воздуху дракона. А сияние он распространял такое, что в лагере было светло как днем". И он добавляет, что, когда появлялся этот огонь, Людовик Святой, который с высокого берега наблюдал за работой землекопов, падал на колени и стенал' "Милосердный Боже, сохрани мне моих людей!" А на противоположном берегу находился эмир Фахр-аль-Дин, тот самый, которого Фридрих II в свое время посвятил в рыцари, так что противником крестоносцев был рыцарь, носивший на своем знамени герб императора.
При всем своем техническом обеспечении крестовый поход Людовика Святого проявлял дух, оживлявший наиболее чистые порывы первых крестоносцев. С точки зрения общей организации он был феодальным в лучшем смысле этого слова, о чем свидетельствуют деяния и подвиги короля и его окружения. Особое воодушевление короля проявляется в удивительной речи, с которой он обратился к своим соратникам, когда корабли подошли к Дамьетте, и которая дошла до нас благодаря письму одного крестоносца, участника экспедиции: "Мои верные друзья, мы будем непобедимы, если сплотимся в нашей любви. Ведь это по Божьему соизволению мы прибыли сюда, чтобы высадиться в столь сильно защищенной стране. Я не король Франции, я не Святая церковь, это вы являетесь тем и другим. А я всего лишь человек, чья жизнь закончится, как и жизнь других людей, когда того пожелает Господь. И что бы ни случилось, все пойдет нам на благо. Если нас победят, то мы станем мучениками, а если мы восторжествуем, то высоко вознесем славу Господа, славу Франции и славу всего христианского мира". И еще он сказал: "Это дело Господа, и мы победим во имя Христа. Он восторжествует в нас. Он принесет славу, честь, благословение - не нам, но имени своему".
Крестовому походу его истинный смысл придает одно прекрасное его определение: паломничество всего народа. Ни разу в своих действиях Людовик Святой не изменил такому пониманию своей власти, какое было полной противоположностью монархическому идеалу. На протяжении всего похода постоянно собирались военные советы, и ни одно решение не было принято без предварительного обсуждения его баронами, и обсуждения совершенно свободного.
На самом драматическом из этих советов, собравшемся после поражения королевской армии, произошло сильное столкновение крестоносцев: большинство стояло за немедленное возвращение на Запад, тогда как некоторые, как Жуанвиль, считали своим долгом остаться здесь, за морем, чтобы оказать поддержку и помощь остающимся христианам и освободить пленных. Мотивы, коими руководствовался Жуанвиль, стоит привести: "Я охотно покинул бы эту землю, если бы не слова моего двоюродного брата монсеньора де Бурлемона, сказанные мне, когда я отправлялся за море: "Вы уезжаете за море, но не спешите возвращаться и помните, что любой рыцарь, и бедный, и богатый, вернувшись, покрывает себя позором, если оставляет в руках сарацин меньших детей Господа нашего, с которыми отправился туда"".
Запомнив эти слова и верный их памяти, Жуанвиль превозмог свои личные чувства и на военном совете едва ли не единственный выступил против баронов, мечтавших лишь о возвращении в свои земли. А перед этим король им объяснил сложившуюся ситуацию: "Сеньоры, мадам королева, моя мать, меня умоляет вернуться во Францию, поскольку мое королевство в большой опасности, ибо с королем Англии у меня нет ни перемирия, ни мира. Люди из этой заморской земли, с кем я об этом разговаривал, сказали мне, что если я уеду, то эта земля будет потеряна, поскольку за мной все уйдут в Акру, побоявшись остаться здесь без нас. Поэтому прошу вас подумать об этом серьезном деле и ответить мне так, как вы пожелаете, через восемь дней".
За эти восемь дней бароны договорились и поручили одному из них, Ги Мовуазену, выступить от их имени перед королем; и на заседании совета он взял слово и сказал: "Сир, присутствующие здесь ваши братья и бароны, принимая во внимание ваше положение, считают, что, оставшись в этой стране, вы не сможете поддержать свою честь и честь вашего королевства, поскольку из двух тысяч восьмисот рыцарей, прибывших вместе с вами и высадившихся на Кипре, сейчас в этом городе осталась только сотня. Поэтому они вам советуют вернуться во Францию, собрать деньги и набрать войска, чтобы быстро вернуться в эту страну и отомстить врагам Господа нашего за то, что они держали вас в заточении".
Король затем попросил всех рыцарей высказать свое мнение и обратился, в частности, к графу Яффы, державшему эту пограничную крепость и порт, через который въезжали в эту страну. Но граф воздержался от ответа, сказав: "Поскольку моя крепость расположена на границе, то, если я посоветую королю остаться, это может быть воспринято как забота о собственной выгоде". Однако его как местного человека, знающего положение дел, вынудили выразить свое мнение, и он сказал, что "если король соблаговолит еще год продержаться здесь, то он выкажет большую честь". Жуанвиль, высказывавший свое мнение четырнадцатым, выразил согласие с графом Яффы, и ему сразу же был брошен вопрос: "Как сможет король еще год продержаться здесь со столь малым числом людей?" Задетый вопросом, Жуанвиль высказался более обстоятельно: "Сир, говорят, но не знаю, правда ли это. что король еще ничего не истратил из своих средств, а только деньги церкви. Пускай же король начнет тратить свои деньги и пошлет за рыцарями в Морею и за море; ведь когда пойдет слух, что король хорошо и щедро платит, к нему станут стекаться рыцари со всех сторон, благодаря чему, если будет угодно Господу, он сможет продержаться в течение года и освободить бедных узников, взятых в плен на службе Божьей и его собственной, которые никогда не получат свободы, если король уедет". В собрании воцарилось молчание. "Ведь там не было ни одного человека, у кого не оставалось бы в плену близких друзей, так что никто не возразил мне, и все заплакали".
Следующим взял слово маршал Франции Гийом де Бомон, заявивший, что сенешаль Жуанвиль выступил очень хорошо. Тогда другой Бомон, его дядя, горевший желанием вернуться во Францию и пришедший в ярость, "оскорбительно крикнул ему: "Дерьмо, что вы хотите сказать? Сядьте на место!" Король вынужден был вмешаться: "Мес-сир Жан, вы дурно поступаете, дайте ему сказать! - Конечно, сир, я больше не буду". Но маршал замолчал, и никто больше не поддержал Жуанвиля, кроме сира де Шатене. Тогда король закрыл заседание: "Сеньоры, я всех вас внимательно выслушал и через восемь дней скажу, как мне угодно будет поступить"".
На следующем заседании король сообщил свое решение: "Местные бароны говорят, что, если я уеду, Иерусалимское королевство погибнет, ибо после моего отъезда никто не рискнет здесь оставаться. И вот я решил, что не допущу гибели Иерусалимского королевства, которое я приехал защитить и сохранить, и сейчас остаюсь здесь. А потому обращаюсь к вам, присутствующие здесь бароны, и вообще ко всем рыцарям, пожелающим остаться со мной, чтобы вы смело пришли поговорить со мной, и я дам вам столько денег, что не моя будет вина, а ваша, если вы не останетесь". Жуанвиль добавляет, что "многие были ошеломлены, услышав эти слова, а многие заплакали". Некоторые все же уехали, пользуясь полной свободой действий, в том числе и два брата короля, Альфонс де Пуатье и Карл Анжуйский, но основная масса крестоносцев осталась в Святой Земле.
