"Но почему же, возразили участники меджлиса, - там, где другие поэты изощряются в выборе высоких слов для воспевания высокого, Сеид Али берет слова обыкновенные, ничем не примечательные?"
"Но разве единство возвышенного и простого проистекает не из сути нашего учения, дети мои? Я одобряю газель и выражаю свою благодарность!" - сказал Фазл, думая на этом завершить спор.
Но меджлис поэтов и ученых, именуемый меджлисом совершенных, не согласился с ним. "Природа наша не принимает обыденности, Устад! Слово, низводящее священное одеяние до обыкновенной одежды, должно быть стерто", - сказали они.
Уже из этого первого спора явствовало, что даже одно слово может вызвать резкий протест и нетерпимость.
Позже, после таких споров, Насими не раз жаловался своей совершенноликой, что лицо его, зеркало его человеческой сути, разбивают вдребезги камнями непонимания и нетерпимости.
Совершенные члены меджлиса совершенных, забыв о том, что Фазл, называемый богом, есть в то же время человек и, подобно всем, находится на пути познания, обожествляли его и, утверждая, что "все идолы ложны", поклонялись ему, а вместе с ним и всему, что связано с ним, начиная с хирги и кончая деревянным мечом, как идолопоклонники. "Все истины узри в нем и не ищи иной", - говорили они и тем самым закрывали себе и другим путь к познанию. И не по этой ли причине предано забвению главное положение учения, согласно которому все в мире построено на воздействии наивысшего на простейшее, совершенного на невежественное? И не потому ли, что забыто главное положение учения Фазла, никому из совершенных не пришло на ум послать дервиша на намаз пред Дивом и воздействовать на него? И теперь, когда Насими пришел к этой мысли, ему говорят: "Это безумие!" Даже сейчас, когда он получил право на безмерность, они стремятся ограничить его и не могут в такой тяжкий и опасный час, когда решается судьба каравана, обойтись без излишних споров.
И разве вчера вечером не сам дервиш Фаада доставил ему послание мовлана Таджэддина, в котором тот для сведения всех рыцарей символического меча писал со слов Фазла: "Учение наше должно распространяться до тех пор, пока последний правитель на земле не заменит свой меч деревянным символическим мечом. Колебания в караване будут происходить до тех пор, пока все армии в мире не обезоружены и существует опасность и страх. Чтобы терпеть и не допускать ошибок, мои дервиши должны хранить верность единственно истинному оружию священному символическому мечу и, не страшась никого и ничего, проповедовать, дабы доказать ложность идолопоклонничества и единство человечества. Всюду и всегда, во всех обстоятельствах опираться на могущество священного символа и только в нем одном видеть спасение". Память Насими восприняла в себя слова эти сразу и целиком, потому что слова Фазла уже жили в нем, зародившись как результат непрерывных раздумий о судьбах каравана на пути единства.
Выслушав вчера у стен Шемахи вести Дервиша Гаджи, он понял, что погром неотвратим, и тогда-то и решился на намаз перед Дивом.
Так уж трудно понять это дервишу Фааде? Или, быть может, он, как когда-то, снова перешел на позиции халифов и Юсифа?
Насими резким движением отбросил головешку, потер лицо мелким песочком с родникового дна, умылся и, не заметив, что гасиды накрыли для него отдельную скатерть во главе, подсел сбоку, ниже всех, и поверх очага посмотрел в лицо дервишу Фааде.
- Моя решимость свершить намаз перед Дивом - это не безумие, а совершенство, Фаада! - сказал он с укором: протестующие глаза его стали, казалось, еще больше. - Если вернусь жив, расскажу вам о плодах своего намаза, и, надеюсь, вы никогда больше не повторите ошибку халифов и не станете пытаться ограничить меня.
Гасидов ошеломили эти слова. Халиф, с проявившейся в нем волей Хакка, опасался ограничений. Фаада, лицо котрого от постоянной верховой езды на солнце и ветру стало похоже на лицо абиссинца, чуть приметно покраснел.
- Как мы можем ограничить тебя, Сеид? - сказал он. - Если мы когда-то доносили халифам о том, что ты открыто провозглашаешь тайные истины, то это было по неразумению нашему и по приказу халифов. Мы, гасиды, давно поняли, что Фазл углядел в тебе высший дух. А сейчас мы высказываем тебе наши опасения. Всю ночь мы изумленно спрашивали друг друга: зачем это дервишество? Мы знаем смысл и причину самопожертвования Фазла, но какой смысл в гибели Насими? Вот о чем мы думаем. Если бы ты предпринял дервишество в армию, то мы могли бы предположить, что ты намерен разыскать Тайного мюрида и, с его помощью проникнув к наследникам, изучающим нашу правду, попытался поправить дело их руками. Но ты идешь не в армию, ты идешь к Диву! Прости меня, Сеид, и растолкуй: если такое дервишество возможно, то почему сам Фазл ни о чем таком не говорил?
- Потому, что он не знал дервиша, способного воздействовать на Дива, просто и ясно ответил Насими.
- Воздействовать? - изумленно переспросил дервиш Фа-ада. - Ты намерен воздействовать на Дива?
Насими посмотрел на солнце, напоминая о времени, - на продолжение спора у него не оставалось ни времени, ни желания.
- Какое еще может быть у меня намерение? - нетерпеливо спросил он. - Не милости же просить иду к нему!
Фаада медленно обвел взглядом лица своих товарищей, и все гасиды заговорили враз.
- Воздействие на Дива невозможно! У него каменное нутро! Ничто его не поколеблет! - говорили они.
- Не ходи, Сеид! Не губи себя! За три дня срока Фазл найдет какой-нибудь выход, - говорили они.
Ни Фаада, ни товарищи его не сомневались в своей правоте. Воздействовать на чувства Дива было равнозначно тому, чтобы сдвинуть мир с его оси или переменить климат на земле. Но Насими и сам знал это, и не было нужды говорить ему об этом. Всю ночь до утра он лишь о том и думал, как невозможное сделать возможным, и в первую очередь попытался точно и ясно представить себе природу объекта воздействия.
Если воздействие солнца на тела есть несомненная истина и если камень является телом в числе других тел, кто может доказать, что камень не подвержен воздействию? И если замесом и началом всех тел есть творящая частица, постоянно стремящаяся к изменению и размножению, кто поручится, что камень лишен творящего начала и не подвержен колебаниям и переменам? И если Див разослал по улусам ученых, дабы силою слов завоевать уже завоеванное мечом, и, отбросив как ненужную вещь золотой меч наследника Мираншаха, потребовал, чтобы тот постигал науки, то не свидетельство ли это колебаний, начавшихся в Диве? И, наконец, если Фазл собирался, изменив нутро шаха, воздействовать через него на Дива, то не говорит ли это о том, что воздействие на Дива возможно?
Насими еще раз посмотрел на солнце и встал из-за трапезы.
- Слово Хакка и камень озеленит! - сказал он и с этими словами отправился в путь.
Гасиды сникли, в глазах у них светилась печаль послед-вето прощания.
А Насими ушел не простившись. Он сознавал, что теперь, когда он слился с Великой цепью, он навсегда прощается с Устадом, и теперь, когда караван вырван из цепких рук Юсифа и повернут на верный путь, он, возможно, никогда не увидит мюридов, и когда отлучение снято, не свидится с очужавшей вдруг Фатьмой. Но чтобы не поддаться великой печали и не допустить в сердце ничего, кроме решимости озеленить камень, он ушел, ни разу не оглянувшись.
Замкнувшись в мыслях и заботах предстоящего намаза, он не слышал звука собственных шагов, гулко отдававшихся на скалистой тропинке, проложенной за столетия бесчисленными караванами.
Возможно, он был после своего Устада первым на земле человеком, который понимал свою свободу, не как свободу от тирании, а как предназначение провозгласить слово свободы внутри тирании.
Он откроет тайну Хакка и докажет Тимуру, что правители и народы, опирающиеся на учение хуруфи, никогда не поднимут оружия против Тимура, так как видят спасение свое не в мече, поднятом против меча. Первостепенная задача подобрать ключ к нутру Дива. Насими был уверен, что ключ подобран точно, ибо ни в чем сейчас так не нуждается Тимур, засевший в лагере в окружении глубоких рвов, в предощущении постоянно грозящей опасности нападения Ильдрыма Баязида, Кара Юсифа Каракоюнлу, султана Ахмеда Джелаири и мюридов Фазла, с одной стороны, и Тохтамыш-хана - с другой, как в этой истине Хакка. А подобрав ключ и заставив Дива слушать себя, он внедрит в его каменное нутро свои слова о человеке и пророке, о религии и боге, о мече и страхе, слова, отчеканенные, как золото, умелым ювелиром. И как ни разбивались его мысли опасностью, нависшей над головой Фазла и мюридов, и краткостью отпущенного срока, он всю дорогу чеканил и гранил свою проповедь, дабы слова его могли пробить камень. Ему следовало также помнить, что, прежде чем попасть к Диву, он должен будет преодолеть наступление злобной толпы высокосановных сеидов, олицетворяющих ложную веру в "лаилахаиллаллаха", а затем отбиться от шейха Береке и хорошо осведомленного о делах хуруфитов дервиша Асира, любимца эмира Тимура, и не только отбиться, но и поколебать их позиции в глазах Дива.
