По их настоянию шейх Азам издал указ, объявляющий Фазла еретиком и вероотступником. Они же во главе с шейхом Береке подписали указ о казни Фазла. И если Див, разослав по улусам ученых и жестоко наказав наследника Мираншаха за учиненные им погромы, сам готовится к погрому, то причиной тому шейх Берете и его сеиды, требующие исполнения всех указов, ибо задержка пробуждает сомнения в мощи "лаилахаиллаллаха". Но даже если ему удастся озеленить камень и поколебать позиции шейха Береке в глазах Дива, указы останутся в силе. Значит, - это вторая задача громадной важности - Насими должен разоблачить формулу "лаилахаиллаллаха" в логове самого "лаилахаиллаллаха". Деяние это тоже из категории невозможных, но он должен сделать невозможное возможным.
Разве не говорили все, что это невозможно, когда много лет назад Фазл в деревне Ханегях близ Алинджи объявил о своем намерении послать дервишей в святые места, дабы начать разоблачение "лаилахаиллаллаха" в его исконных очагах? Никто тогда не поверил в возможность и успех этого дела, кроме одного мовлана Махмуда.
Но, спустя всего три года, когда назрела необходимость переселения в Страну спасения и поверенные Фазла обратились к прихожанам в мечетях с призывом "Кто идет с Яри-Пунханом, пусть встанет на ноги!" - разве не поднялись и не пошли вслед за Фазлом сотни и сотни людей, еще не надевших хирги и не получивших символического меча?
И если нынче, на восьмом году хиджрета - переселения хуруфитов, тысячи и тысячи тюрков, персов, арабов и прочих народов от Самарканда до Анкары, от Тебриза до Багдада и Алеппо отрицают "лаилахаиллаллах", то не превращение ли это невозможного в возможное? И сама мечта человеческая познать вселенную и самого себя во вселенной - не родилась ли она из желания превратить невозможное в возможное? И если способности человека безграничны, то почему невозможно разоблачение "лаилахаиллаллаха" в очаге "лаилахаиллаллаха"?!
Мысли эти привели Насими в состояние такого экстаза, такого парения духа, что, преодолев последний перевал, против которого стоял вражеский стан, он, не ощущая даже адской жары и палящего солнца, которое в это безветренное время меж весною и летом превращало склон горы в кузнечный горн, не заметил дервишей-тимуридов и, погруженный в свои думы, пошел прямо на них. А они выскакивали, как черти, один за другим из скальных расщелин, промытых селевыми потоками, - в отрепьях, с торбами на боку, с батганами в руках, с широкими, плоскими, круглыми, асимметричными лицами, с раскосыми и еще более сузившимися от яркого солнца блестящими, как наконечники стрел, глазками, с грязными, выпирающими из-под лохмотьев раздутыми животами, подвязанные вместо кушаков арканами, с кривыми от верховой езды, короткими крепкими ногами, с тигриной готовностью к прыжку. И, увидев их вдруг во множестве Насими понял, что эти невежды сейчас кинутся на него, как стервятники, заарканят и расправятся с ним, как расправляются с хуруфитами вдали от городов, от ока ремесленного сословия; на куски изрежут ножами его хиргу, надругаются над священным символом, деревянным мечом, и сломают его, сорвут с него бахромчатую шапку, которую у них принято называть "христианской", башмаки и джорабы и поволокут нагого по земле, истыкая тело ржавыми гвоздями. Но что могут причинить ему эти невежды, кроме телесных страданий? И разве, волоча его в стан, они не приволокут его к цели? Чтобы достичь ее, достаточно сохранить сил настолько, чтобы мочь шевелить языком... Всем рыцарям символического меча была присуща способность отрешаться во имя достижения цели на какое-то время от телесных ощущений, и враги, ужасаясь их терпению, говорили обычно: "Это не люди, они не знают боли". Фазл относил мученичество к способностям Хакка, но во времена тирании принятие мук стало делом привычным. Насими не раз терпел побои и истязания, когда толпы невежд, подстрекаемые служителями "лаилахаиллаллаха", бросали в него камнями на базарных площадях, где он произносил свои проповеди, и когда черные мюриды шейха Азама искровенили ему все тело ржавыми гвоздями.
Поэтому, отдав мысленно свое тело в дикие лапы этих невежд и сохраняя и укрепляя в себе волю и дух, он пошел на дервишей-тимуридов, как на бесплотные тени. Но отчего это они застыли и не шевелятся? Узнали его, очевидно. Поняли, что человек в белой хирге - не простой мюрид, случайно сбившийся с пути, а халиф, который своими проповедями колебал устои величественного здания "лаилахаиллаллаха", В блеске еще более сузившихся глаз были изумление и враждебная непримиримость. Но что же они замерли?! Скованы бесстрашием идущего на них халифа? Или еще почему?
Во времена, когда они были свободны от преходящих забот и занимались лишь проповедничеством, Фазл особо следил, чтобы наряду с "Джавиданнамэ" широко распространялись стихи его мюридов-поэтов. В самаркандском очаге Хакка, разожженом мовланой Махмудом, дервиши, не меняя основного словаря и общетюркского строя, приблизили стихи Насими к джагатайскому и туркменскому наречию, но не разъяснили истинного смысла закодированных символов, и, таким образом, газели Насими с нераскрытым истинным значением метафор, распространились как любовные, и о нем сложилось представление как о сладкозвучном, любовном поэте. Посланные в потайной очаг Хакка в Самарканде, газели открыто ходили по рукам на базарах и в караван-сараях, и так как во многих из них такие слова, как джавидан - вечность, кои - быть сему, ярадан творец, хакк - истина, бог, нахакк - неистинный, дин - религия, ахли хакк божий человек, джахил-невежда, див-злой дух, шейтан-черт, воспринимались в их первичном, а не хуруфитском значении, толкующим вечность - как учение, творца - как совершенного человека, хакк - совершенного человеко-бога, ахли-хакка как человека, познавшего истину о себе, дива - как человека пагубных страстей, шейтана - как поборника дива, то стихи эти даже читались в мечетях с минбаров и доходили до резиденций наследников и шейха Береке, а также до дворца эмира Тимура Гюлистан.
Это был первый, подготовительный этап обучения. Внедрив в сознание слова, дервиши-проповедники постепенно раскрывали сложную символику закодированного языка стихов и "Джавиданнамэ" и приобщали людей к истине и свету Хакка. Шейх Береке, узнав, что халиф Фазла Сеид Али Имадеддин и поэт Насими - одно и то же лицо, запретил его стихи, объявив их ересью. Но движение их оказалось неостановимо, и они расходились широко и свободно, пролагая себе путь сами и с помощью рыцарей символического меча. Они начинали свои проповеди в мечетях и святых местах с бейта Насими:
Знай, язык Насими - всем неведом он.
Этот птичий язык знал лишь Соломон...
и толковали его следующим образом. Чтобы стать совершенным, и подобно пророку Сулейману, понимать птичий язык (По преданию, пророк Сулейман (царь Соломон) знал птичий язык; иными словами понимал язык природы - ред.), суть и язык природы, необходимо узнать тайны Хакка, сокрытые в буквах святого Корана, говорили они. Переходя таким образом ко второму этапу обучения, они раскрывали смысл стихов Насими, осиянных Кораном, и утверждали любовь к единому богу, ибо, по их толкованию, Насими не противоречил, а напротив, раскрывал главную мысль Корана, таившуюся в хуруфах - буквах. Обо всем этом Насими не раз слышал от мовлана Махмуда и знал уже о двойственном отношении к нему во вражеской среде. И, удивившись бездействию дервишей, нелепо застывших в тигриных позах готовности к смертельному прыжку, он подумал, что за ненавистью к халифу Фазлуллаха Сеиду Али крылось, быть может, благоговение к сладкозвучному поэту Насими...
Но пока мысль эта пронеслась в мозгу Насими, он уже был заарканен. Минутное замешательство тимуридов, подобное тому, как замирает зверь, прежде чем кинуться на добычу, происходило от их звериной природы и, возможно, от неожиданности. Непростительной наивностью было полагать, что невежды эти, умевшие лишь устрашать мирных людей пронзительными и дикими криками "Йа-гу! йа-гу!", знают хоть одну газель, рубаи или бейт.
Раздался цокот копыт и звон стремян. Он услышал свое имя - Сеид Али, многократно повторенное; не Насими, не Сеид Насими, а именно Сеид Али называли его друг другу дервиши-хабаргиры. Огромный тимурид на взмыленном, посеревшем от пыли коне накинул аркан, потянул его на себя, прикрутив руки Насими к телу, и, круто повернув коня, стремительно поскакал вниз по склону, волоча его за собой.
После мгновенного расслабления и наивных рассуждений о поэзии Насими, едва ощутив себя заарканенным усилием воли отрешился от своего тела и, когда дервиши с гиканьем бросились срывать с него одежду и пытать его ржавыми гвоздями, ни жестом, ни взглядом не выдал себя. Как он и предвидел, они растоптали его шапку - "тарсу" (Тарса - христианин; здесь "христианская шапка" - ред.) с диким хохотом подкидывали деревянный меч, пока не сломали, изрезали на куски хиргу, разодрали в клочья чекмень и разбередили старые, не зарубцевавшиеся раны на плечах, на груди и спине, окрасив исподнюю рубаху кровью.
