И в окно видел Павлик, как на одной ноге с гиком запрыгал Максимка, а не больше как через две минуты пришел Иван.
Точно в театре, в первый раз в жизни виденном, сидел Павлик — до такой степени был он отрезан от себя самого. Он только смотрел во все глаза, ничего решительно не пропуская.
На что нужны были ему Иван и Арина?.. Но он видел и отмечал, как, вытянув свою длинную шею, прямоплечий Иван от дверей еще остановился встревоженными глазами на Арине и как Арина быстро зиркнула на него вбок и отвернулась.
"Как же их будут представлять друг другу?" — подумал Павлик и с огромным любопытством ждал.
Однако Увар, переставляя зачем-то рубанки и шершебки у себя на верстаке и ни на кого не глядя, сказал весьма сурово:
— Ну, вот тебе он… жаних твой, тетя Арина!.. Целоваться пока погоди, а только руку ему подай!.. Так полагается!
— Полагается? — зачем-то переспросил Иван и протянул Арине свою лапищу, суеверно перевязанную красной шерстяной ниткой, помогающей будто бы при перекопке.
— Здравствуй!
Должно быть, гораздо раньше, когда был он не дворником крымской дачи, а просто мужиком на селе, так же точно пытливо и вдумчиво вглядывался он в какую-нибудь буланую или гнедую кобылу на ярмарке: честно будет возить или с норовом?.. Или, может, даже она сапная? Трудно угадать, годна ли лошадь, с одного взгляда.
Павлик сидел и двигал очень внимательно бровями.
Видел, что он здесь — совершенно лишний, но не уходил сознательно: как можно было уйти, не досмотревши?
Очень чопорна и церемонна стала вдруг Арина… Точно даже и не она только что подымалась потноносая, кряхтя под тяжелым мешком!.. Глядела вбок, поджимала спесиво губы, поводила жеманно левым плечом…
Она успела накинуть на плечи щеголеватый, совсем еще новый платок, шерстяной, клетчатый, и подумалось Павлику, — должно быть, воображала себя как раз этой самой девятнадцатилетней Дунькой, с паспортом которой явилась, франтихой и модницей, жеманницей и сердцеедкой…
Однако и Иван был хорош!..
Может быть, слишком долго представляя себя женихом в своем одиночестве, — годы за годами, — десятки лет, — Иван точно в чугунную форму какую-то вылил раз навсегда, зачем ему баба, — и, как тогда, в разговоре с Уваром, бормотал и теперь, несколько как бы смущенно с виду, но по существу очень убежденно и точно:
— Штаны-рубаху починить… борщу горячего сварить… А то что же это? Хлеб да зелень, хлеб да зелень!.. Долго ли с сухой пищи?.. Катар желудка, и квит!
— Да уж борщу наварит! — расхваливал невесту Увар. — С этой натурально сыт будешь: у больших господ в кухарках жила!
— Ну вот… То-то и дело… — неопределенно отзывался Иван.
А Арина презрительное фыркала:
— Бор-щу!.. Скажет тоже!.. Какое кушанье ентиресное!..
Однако, фыркая презрительно, старалась плотнее прижимать верхнюю губу к беззубой десне.
Правда, удивил кухарку кушаньем Иван!.. И во всем другом вел он себя так, как многие женихи на смотринах: говорил невпопад, на всех кругом озирался, явно ища себе одобрения; от волнения часто чмыхал длинным носом, даже краснел… И так старался он, видимо, быть именно таким застенчивым женихом, что Павлик, наблюдая за ним во все глаза, так и не понял, доволен ли он старой Ариной, или ожидал увидеть ее какою-нибудь всамделишней девятнадцатилетней Дунькой…
Но досидел Павлик терпеливо до конца.
Со свадьбой решили спешить: заходили Филипповки…
Только три дня дано было Арине, чтобы успела обернуться за паспортом. И Павлик заботливо думал все три дня: а вдруг не обернется!.. Но раз уж дошло дело до свадьбы, какая же женщина не одолеет все препятствия? И Арина точно обернулась за три дня: уехала морем на обратном пароходе, приехала сухим путем, по шоссе. И сухой путь этот ничего будто бы ей не стоил:
— Все такие люди веселые попадались, — даром сажали!.. Скажу только: — "Эй… Посадите старушку!.. Венчаться еду! До поста поспеть надоть!" "Вот, говорят, бабка какая хват!.. У всех у молодых жениха отбила!.. Ну, лезь, идол, только не рассыпься!.." — Так на делижанах и довезли… И ни единственного грошика никому не дала!..
А Иван все три дня тоже метался в предсвадебном угаре.
— Ты бы полушалок какой невесте купил, — жаних!.. — напоминала ему Устинья.
— Полагается? — спрашивал озабоченно Иван.
— Ну, а то ж как!
И Иван конфузливо снимал бриль то перед капитаншей Алимовой, то перед полковником Добычиным, то перед Ундиной Карловной, прося "позычить" ему на свадьбу "пятерку або трояк", и покупал то полушалок, то какую-то кисею, то себе новый синий суконный картуз с твердыми, как подошва, полями.
В немалое волнение привела весь Перевал эта свадьба.
Приглашенный в посаженые отцы, весь сиял, и весь подмигивал направо-налево, и весь крякал многозначительно полковник Добычин. Недавно благословивший дочь, он теперь как будто особое какое право приобрел благословлять всех, желающих надеть брачные узы, отеческим басом рычал Ивану:
— Ничего, брат, не рробь!.. Дерржись, — начинается!..
И покровительственно хлопал его по плечу — костью о кость.
А Павлик сам вызвался быть шафером Арины.
Он — тоже сиял. Он и имел теперь право сиять. Неизвестно, почему именно: потому ли, что наступили теплые погоды с легковейными южными ветрами, или в болезни его начался именно теперь долго и исподволь подготовлявший перелом; или внезапно, но прочно, надолго взбодрила его эта именно вот чужая свадьба двух стариков, только он вполне бескорыстно и самозабвенно хлопотал около них, вникая в каждую мелочь.
— Как же вы будете круг налоя ходить, панич? — усомнилась было в нем Устинья.
— С двумя, то есть, костылями, когда венец над невестой надо держать? — пояснил Увар.
— Нет, не беспокойтесь!.. Я могу и на одном!.. Вот!..
И, отдав ему один костыль, Павлик вдруг решительно заковылял по маленькой комнатке на другом, — и это в первый раз со времени болезни… Он даже не знал как следует, сможет ли, не был уверен даже, — только почувствовал вдруг, что сможет, и, проковыляв так шагов пять вперед и назад, снова вперед и снова назад, — победно, покраснев от удовольствия, поглядел на Увара.
— Вот вам!.. Оказалось, — отлично могу!.. Нет, я непременно буду шафером.
Даже Устинья поглядела на него радостно; покачала головой и зачем-то проговорила улыбаясь:
— Ух, задавала какой!..
Хотела было добавить врастяжку: "Ша-фер!" — и не добавила. (Ясно заметил по ее губам и глазам Павлик, что именно это хотела добавить, и поглядел благодарно на ее бледное, желтое лицо за то, что не добавила.)
Однако радость уже была в нем, та самая старая проснувшаяся вдруг радость, которая уже заставила его однажды в яркий солнечный зимний масленичный день стать на улице и распять руки перед налетающей вихрем бешеной тройкой… Он думал, что она умерла уже в нем (и что он умер вместе с нею), но она оказалась жива (значит, и он был жив).
И вместе с полковником в николаевке и другим каким-то шафером, молодым плотником, земляком Увара (полковник разрешил себе эту вольность), и Ундиной Карловной, посаженой матерью, он доехал к церкви на извозчике (а на другом извозчике ехали "молодые" с Уваром и Устиньей). И, хотя в церкви оказалось вдруг порядочно праздного народу, Павлик не оробел. От этого многолюдства, напротив, был он очень весел и деловит и бодро стучал костылями по каменным плитам церковного пола. И венец над Ариной держал очень чинно, передав один костыль Увару…
Правда, иногда, во время чтения длинных молитв, ему было тяжело, рука дрожала; тогда он заговорщицки толкал локтем молодого плотника, и тот, правой рукой держа венец над Иваном, левой помогал ему, а он, отдыхая, шаловливо шептал своему товарищу:
— И что бы уж тебе тоже не взять было костыля… для полной гармонии?.. Эх, не догадался!..
Парень оборачивал к нему немного удивленное лицо, однако широко улыбающееся, а он шептал:
— А еще плотник называется!.. Взял бы да сделал… ради такого случая!.. Эх, ты!..
И широкоскулый парень с узенькими просветами глаз совсем заплющивал эти просветы от затяжного беззвучного смеха.
Иван был серьезен; но привыкший иметь дело только с землей, упорно уставил журавлиный нос в пол под собою; и Арина, все еще продолжая играть молодую жеманницу Дуньку, спесиво поглядывала на кудрявого дьякона, привычно возглашавшего, и на священника, имевшего тонкий бабий голос, тучного и сонного, и кругом, — даже на хорошенького ангела с лилией в руке на малых вратах иконостаса.
Давно не бывавший на многолюдстве Павлик теперь отнюдь не терялся; напротив, все было для него любопытно до явной радости… И на полковника оглядывался он иногда и ему улыбался.
На тех же двух извозчиках приехали из церкви, и начался свадебный пир у Увара.
Иван, видимо, был доволен, хотя не совсем, нет: не зажгли в церкви люстры, как он просил.
