Одновременно Витовт нанес удар по левому флангу, по рыцарям, возвращавшимся после преследования его отступившей конницы. Вернувшиеся после преследования врага потрепанные рыцари Валленрода пытались атаковать, но были отброшены и уничтожены.
Войска Лихтенштейна оказались зажаты между польским и литовским флангами, фактически окружены, и тогда Магистр Ульрих фон Юнгинген лично повел в бой свою армию-резерв, 16 хоругвей.
Но резерв был больше у союзников: Ягайло ввел в бой свою третью линию, до сих пор не участвовавшую в битве. Подоспели вернувшиеся на поле хоругви Витовта. Крестоносцы оказались окружены, отступили к Грюнвальду; потом, к вечеру, все больше хоругвей предпочитало окружению и гибели — бегство. Большую часть отказавшихся бежать быстро перебили победители; почти все бежавшие оказались переловлены или истреблены. С поля боя спаслось буквально несколько сотен человек. Несмотря на перспективу большого выкупа, пленных брали очень мало.
Трудно сказать, каковы были потери обеих сторон. Во всяком случае, погибло более 600 «опоясанных» рыцарей и руководители ордена во главе с Великим магистром. И Валленрод, и Лихтенштейн не ушли с поля боя.
Кровавое торжество Польши и Литвы означало практически полное изменение не только хода войны, но и всей политической ситуации в Восточной Европе. Орден зашатался; стало очевидно, что славянские страны сильнее его и могут его уничтожить. До сих пор многие ученые всерьез осуждают Владислава Ягелло за нерешительность. Надо было, мол, сразу же идти на Мариенбург, брать крепость, добивать орден, пока не поздно.
Почему это не было сделано? Почтение к священным религиозным реликвиям, хранившимся в Мариенбурге? Страх перед мнением Европы, для которой крестоносцы оставались борцами с язычеством? Желание закончить миром с теми, на чьей одежде нашиты огромные кресты? Такого рода чувства могли еще обуять Владислава Ягелло (хотя и на него все это не очень похоже). Но уж у Витовта такого рода соображений не могло быть по определению.
Стремление к миру? Но война шла между непримиримыми врагами. Впервые за 200 лет (два столетия!!!) открылась возможность нанести страшному врагу окончательный удар, и я с трудом могу представить себе поляка, который бы этого не хотел.
Может быть, союзная армия была истощена, обескровлена на поле боя? Может быть, ее силы оказались подорваны сильнее, чем хотели бы признать и вожди союзников, и их хронисты? По крайней мере, я не вижу других причин для поведения, которое неизменно ставят в вину Ягелло: вялое, нерешительное продолжение войны. Может быть, польский король просто собирался с силами?
По мнению решительно всех историков, Торуньский «Вечный мир», подписанный 1 февраля 1411 года Владиславом II Ягайло, Великим князем Витовтом и представителями ордена, не отражал масштабов победы [64].
По Торуньскому «Вечному миру» орден отказался от претензий на Добжиньскую землю, уплачивал значительную контрибуцию. По Торуньскому миру Жемайтия воссоединилась с остальной Литвой и уже никогда не выходила из состава ее земель.
Наверное, для современников не так уж важны были пункты Торуньского договора или размеры добычи. Сам факт: орден потерпел сокрушительное поражение.
И все-таки проблема оставалась, потому что оставался орден.
Тринадцатилетняя война 1454–1466 гг.
Во владениях ордена оставались польское Поморье и Пруссия, и далеко не всем обитателям этих земель нравилось владычество псов-рыцарей. Ну, допустим, крестьян как-то никто особенно не спрашивал. Верхушка дворянства — это и был сам орден или близкие к нему люди.
Но существовали еще и такие беспокойные элементы, как горожане и мелкое рыцарство. Это слой не особенно богатый, но и далеко не бедный, без больших привилегий и родословных, уходящих в эпоху Великого переселения народов, но и без неприятной современному человеку крестьянской униженности. Зародыш среднего класса, этой общепризнанной основы современных европейских наций.
В XV веке горожан было еще немного, всего 4–5 % населения; крохотный островок индивидуализма, личной независимости и труда по договору и за деньги в море людей, живущих подневольным аграрным трудом; в море замков и крестьянских хижин, общинности и дикого бесправия, можно сказать, решительно всех.
Для государства и для феодалов горожане были одновременно очень полезными людьми: ведь именно через них шла торговля, ремесленное производство, у них скапливались какие-никакие, а деньги. Без денег государство больше не могло существовать, и короли, и герцоги вынуждены были все серьезнее прислушиваться к голосу горожан.
С другой стороны, сам род занятий горожан требовал некоторого образа жизни — скажем, некоторых гарантий безопасности и человека, и его собственности со стороны государства и закона. Требование казалось феодалам просто вопиюще возмутительным. Почти таким же возмутительным, как требование позволить всяким худородным горожанам, которые и копья-то держать толком не умеют, самим решать, какие с них надо брать налоги и на что эти налоги будут тратиться.
В результате горожане постоянно оказывались и полезными, даже необходимыми, и в то же время неспокойными, склонными к бунтам и ниспровержению основ. К тому, чтобы ставить под сомнение то, в чем нисколько не сомневались ни дворяне, ни крестьяне: например, пользу общинной, роевой жизни. Горожане были подозрительны и неприятны: очень уж отличались они и от крестьян, и от дворян, от сословий аграрного, земледельческого, общества. И по роду занятий, и по образу жизни, и по своему мировоззрению.
Феодалы сопротивлялись, как могли, изо всех сил старались дать как можно меньше прав и свобод наглым и развязным горожанам. И останавливал их только страх зарезать курочку, несущую золотые яички. Ну и страх, что сосед разрешит горожанам больше и горожане перекинутся к нему… Так было везде, прямо скажем, и вопрос состоял только в том, как много смогут вырвать города из глотки королей и князей и сколько феодалы смогут отнять у горожан.
Но в Польше и Литве города давно уже жили по Магдебургскому праву — сами выбирали должностных лиц, сами собирали налоги и пошлины и были весьма независимы от феодалов и даже от королевской власти.
Ни о каких таких новшествах, как Магдебургское право, и речи быть не могло во владениях Тевтонского ордена. Здесь действовали совсем иные правила игры, пришедшие из другой эпохи. И не только в эпохе дело, конечно… Государство ордена оставалось государством, возникшим вследствие завоевания, и со всеми «завоеванными» там и обращались соответственно. В немецком языке до сих пор существует отвратительное слово «Undeutsch» — в буквальном переводе «не немец». То есть лицо, которое по происхождению не является немцем.
Большинство горожан на территории ордена сначала было немецким. Потом появились, разумеется, и польские ремесленники и купцы, а в Гданьске-Данциге они составляли большинство: ведь Гданьск уже был захвачен орденом как крупный морской порт и торгово-промышленный центр. За два столетия жизни в Прибалтике даже сами немцы утратили гонор завоевателей. Это были уже некие местные немцы, Ostseedeutschen, то есть прибалтийские немцы. От Ostsee — немецкое название Балтийского моря; «восточное озеро» в буквальном переводе. И Deutschen — «дойчен», то есть самоназвание немцев. И эти «местные немцы» уже совсем не обязательно хотели жить под орденом. Их тоже манило Магдебургское право, привлекали пониженные ставки налогов…
Горожане и мелкое рыцарство Поморья и Пруссии все больше тяготятся властью орденской олигархии, все сильнее хотят отойти к Польше. Основную роль в дальнейших событиях сыграл союз городов Пруссии и Поморья — Прусский союз. На арену истории все увереннее выходили горожане.
В феврале 1454 года, в годы правления Казимира IV Ягеллончика, Прусский союз отказал в повиновении ордену и заявил о присоединении к Польше. За несколько недель городские ополчения овладели всеми городами и крепостями Поморья и Пруссии, вышибли из них солдат ордена и попросили Польшу принять в свой состав эти земли [65].
Младший сын Владислава, Ягелло, был яблочком, которое недалеко укатилось от яблоньки. Нежная и, надо сказать, вполне заслуженная любовь к ордену сочеталась в нем с хитростью и государственным умом. Его не нужно было долго уговаривать немножечко помочь повстанцам, и началась новая война.
Эту войну было очень трудно проиграть, и тем не менее очевидная победа все оттягивалась и оттягивалась. Одна причина ясна — Казимир IV был сыном своего отца еще в одном отношении: он гораздо больше боялся проиграть, чем хотел выиграть.
Вторая причина пикантна: орден смог опереться на Балтийские страны, которые опасались выхода Польши к Балтике. Датчане очень не хотели этого выхода, не желая пускать к морю нового конкурента.
