Путем переписки согласовать все детали трудновато, а посему, коли имеется такая возможность и желание, приезжайте на недельку-другую для конкретных переговоров в столицу.
Кстати, здесь Вы сумеете повидаться и с милейшим Альфредом Кристаповичем Янишем. Заходит ко мне, старику, щеголяет в генеральских погонах. Пьем чай, спорим напропалую, вспоминаем общих знакомых, а стало быть, и Вас. Почему у Вас с ним оборвалась переписка? Впрочем, не вхожу в сию деликатную область.
Преданный Вам Ю.А.".
Андрей задумался. Очень кстати пришло это письмо. Очень кстати. Предложение Юрия Алексеевича и само по себе интересно, оно открывает долголетнюю перспективу уверенной работы в самом излюбленном для него, Андрея, жанре, а главное, дает хороший повод поехать немедленно в Москву, оторваться недели на две, на три от Светлогорска.
Его томил какой-то непонятный страх перед, конечно же, возможной новой встречей с кем-либо из трех "невест" и совсем неизбежной встречей с Ириной и Седельниковым. Словно бы что-то в минувшую ночь меж ними произошло такое, после чего трудно друг другу глядеть в глаза. Андрей даже не смог бы сейчас заставить себя посмотреть на карандашный портрет Ирины, потому что портрет был все равно как и живая Ирина.
Он распечатал второе письмо, тоже из Москвы, с типографски оттиснутым на конверте длиннейшим названием какого-то учреждения, подведомственного Министерству лесной промышленности. Андрей бросил взгляд в конец письма. Довольно четкий росчерк: Н.Маков. Кто же это? И вспомнилось: по возвращении с фронта первая ночь в Светлогорске, гостиница, седоватый сосед по койке в номере на двоих, ужин всухомятку и энергичная защита Маковым сибирского кедра. Завязался тогда разговор и о "свинцовом человечке".
Теперь Маков писал, обращаясь к Андрею сухо "товарищ Путинцев", с извинениями, что он запамятовал отчество, а только по имени называть фамильярно. Суть же письма заключалась в том, что он-де, Маков, поднял на ноги всю геологоразведку, заставил их перетряхнуть все архивы, повстречался со многими специалистами по свинцовым рудам, побывал в отделах Госплана, в Совете Министров у весьма компетентных и ответственных людей и должен с огорчением сообщить молодому товарищу: всеми рассказ его принят как блеф, как совершенно ни на чем созданная легенда. В тех пространствах сибирской, в частности Ерманчетской, тайги, где якобы отлит был "свинцовый человечек", руды соответственной нет и быть не может. Категорически не может. Организовать там контрольный поиск, ревизовать давно и тщательно проделанную работу - все равно что пытаться ставить в колодцах сети с надеждой вытащить крупный улов океанской сельди. Таков окончательный приговор. И он, Маков, был вынужден подчиниться. И далее спрашивал: что намерен предпринять в таких обстоятельствах товарищ Путинцев, продолжает ли он верить рассказу, вернее, выдумке своего отца...
Не дочитав до конца, Андрей скомкал письмо Макова. Легенда это или не легенда, но для него священны слова отца. Даже если в той жестокой тайге, из которой отец едва выбрался живым, "нет и не может быть" свинцовой руды, все равно в ней где-то находится "свинцовый человечек" - высокая проба совести. Отца до конца дней мучил этот "человечек", пусть мучает он и его, Андрея. Ему не надо поднимать на ноги "всю геологоразведку", перетрясать архивы и консультироваться у весьма компетентных и ответственных лиц, чтобы начать сложные поиски, его "свинцовый человечек" здесь, при нем. И если уж на то пошло, можно и из колодца вытащить косяк океанской сельди. Не для продажи. А для себя.
Третье письмо, пересланное из редакции "Правды", совсем ошеломило Андрея. Писал Владимир Дубко.
"Андрей! Путинцев! Ну, понимаешь, развернул я газету, глазам не поверил, читаю статью какого-то Суздалева. Она о тебе. Все сходится: фамилия, имя, художник. Ты ведь и тогда, в госпитале, рисовал. Или не ты? Все равно отзовись. Разве что стал знаменитым и не захочешь. Что мне о себе рассказать? Из тех ребят, которые были с нами в одной палате, куда девались, не знаю, только знаю, Виталий Асин убит. А я теперь инвалид второй группы, весь засыпан осколками мины. Сапером был. И подорвался. Это уже когда мы по Венгрии шли. Ордена имею. Есть и две солдатские Славы. А медалями вся грудь завешана. В праздник надену, звенят. Женечка обязывает надевать, говорит, пусть кто в тылу отсиживался, не на лицо твое, осколками изрытое, а на ордена и медали смотрит. Да. Могло бы и совсем на клочки разнести, такая доля саперская.
Живу сейчас хорошо, прямо сказать, счастливо, в своем маленьком городе в Курской области. Правда, от прежнего города ничего не осталось, все разбомбили, проклятые, теперь заново строится. Но уголок есть, тепло, пенсию получаю, немного и прирабатываю, подметки приколачиваю, а в общем семья, сказать так, со мной считается четверо, на Женечкиных плечах лежит. Вот бы кому грудь орденами завешать, а она только медаль "За доблестный труд" получила. Как и другие. Ею в больнице не нахвалятся, стала уже старшая медсестра. Могла бы при ее уме и на врача выучиться, но, говорю, семья. И я мало чем помочь ей по дому могу, натуживать себя тяжестями мне нельзя. Не зря инвалидность вторая группа. Иной раз думаю: ну куда бы я, если не Женечка, родная моя красавица. В бога не верю, а не иначе бог мне ее послал.
Тыловую тяжкую жизнь моей золотой Женечки описывать не стану, а в тылу она осталась потому, что война-то началась при ее беременности. Иначе, ну она бы сразу кинулась тоже на фронт, в самое пекло. А разрешилась, и спустя какое-то время все же в военный госпиталь тыловой поступила. Сердце обязывало. Быть тоже в солдатском строю и делить с солдатами ранеными боль и горе.
Хотел мало, а гляди, расписался. Говорил Женечке: а что, давай все гуртом махнем по адресу, через газету узнаем, к Андрею. Она тебя очень помнит. Понимаешь, это к тебе без подозрения, сознаюсь, я потом по дням все вычислял, но когда ей пришлось сыну - моему сыну - имя давать, назвала она его Андреем. Так мне и на фронт написала. Без объяснения. А я сам догадался. Да чего уж - тебя любила. Но второго сыночка, годик как родился, назвали уже Владимиром. Так вот не пожелала ехать к тебе Женечка, начисто отказалась, сказала - нет, если захочет, пусть сам приедет. Приезжай.
Твой друг Владимир Дубко".
Всплыло в памяти сразу все. И умелые, ласковые руки Жени, когда она делала ему перевязки, и хвастливые, сальные рассказы Дубко о ней, и слезы Жени, и ее наполненный отчаянием поцелуй, и записная книжка, и, наконец, давнее письмо Владимира Дубко, в котором он нецензурными словами разудало описывал достоинства молодой жены, письмо, которое Андрей тогда отшвырнул от себя с таким же отвращением, как сейчас письмо Макова. Дубко счастлив. И Женя... Тоже счастлива?
У нее два сына: Андрей и Владимир. И жизнь продолжается. Но ведь любви-то никакой не было и нет. И тот поцелуй не был любовью. Или был? Почему же тогда она так поспешно вышла замуж за Дубко?
А сердце щемило, щемило. Пуля давит? Или наследственность сказывается? Андрей растер грудь ладонью. Стало немного полегче. Хорошо бы, пожалуй, и полежать. Не надо думать сейчас ни о чем, кроме работы. Приляжет на минутку и сядет вновь за свои рисунки. Вот только следует ли ответить Юрию Алексеевичу? Дубко? Макову?
В конечном счете Маков - деловой, одержимый, с государственным мышлением ученый. Нанесенное им оскорбление можно простить. Оно неумышленно. И вежливость обязывает поблагодарить.
В выдвижном ящике стола Андрей отыскал маленькую книжечку, инкрустированную серебром. Он в ней делал только самые важные и дорогие для себя записи. А свободные листочки убывали и убывали, "шагреневая кожа" неумолимо сжималась. Оставалось всего два чистых листка. На одном из них Андрей написал крупно: "Женя - очень хороший человек", а последний листок вырвал. Рука потянулась к коробке спичек, сжечь его, подтвердить самому себе, что теперь "шагреневая кожа" полностью исчезла. Но в последнее мгновение Андрей передумал.
"Ирина, - написал он на этом листочке, - по неожиданно возникшему для меня обстоятельству я сегодня уезжаю в Москву. Когда вернусь, и вернусь ли, не знаю. Рассказать подробно, посоветоваться с тобой нет ни минуты времени. Извини. Передай мой сердечный привет Алексею".
Поставил в конце одну букву А. Но помедлил и твердо добавил: "Путинцев".
15
Юрий Алексеевич с Янишем поздравляли Андрея с принятым решением. А он сидел, угрюмо сдвинув брови, медленно помешивая в стакане чай хорошей, крепкой заварки, поставленный перед ним Полиной Игнатьевной.
- Все же что-то тебя, Андрей, беспокоит. Вот как мне эта штука режет под мышками, - сказал Яниш, снимая с себя генеральский мундир и вешая его на спинку стула. - Через что-то перешагнул ты сейчас с очень большим усилием. Мог бы ты нам это объяснить? По-дружески, откровенно. Хотя мы с Юрием Алексеевичем все равно обратного ходу тебе не дадим.
