Но творец этой благочестивой новизны, очевидно для всех, терзался какими-то непонятными никому чувствами. Сделав так много, как не сделали казаки со времен царя Наливая, казацкий батько казался теперь чужим собственному делу. Может быть, он лучше кого-либо из казаков понимал, что прочность этого дела основывается не на собственных силах и средствах, — что она зависит от непредвидимых случайностей. Может быть, в тайных счетах с рассудком и совестью, он провидел и такие события, какие сопровождали кончину его старшего сына при его жизни, а младшего — по смерти. Тогда к чему эти кровавые реки, слезы стольких матерей, гибель стольких сирот?
И после своего похода ко Львову и Замостью, после возведения на престол, в насмешку над врагами, худшего из них, после триумфального вступления в Киев, Хмельницкий бывал, что называется, не при себе: то лежал ниц на церковном помосте, то предавался мертвому пьянству. Теперь его болезнь разлада с самим собой усилилась.
Наблюдавшие поступки Хмеля в таборе под Берестечком описывают его полусумасшедшим. Он бродил по табору, сам не зная, зачем; вдруг, как будто проснувшись, изрыгал кровавые повеления, восставал против правительств и народов, отвергая всяческие законы общественной жизни, кощунствовал, проклинал, и снова впадал в апатию, а потом предавался обычному пьянству на целые дни и ночи.
Много было толков о причине душевного расстройства казацкого батька и поляки, с дикой отрадой, повторяют их доныне, забывая, что это было родное детище их шляхетского народа. Несомненно одно, — что Хмельницкий нашел в женщине, которую любил, то, что Шекспиров Троил — в Кресильде. От горячей любви к смертельной ненависти у такого человека был один только шаг, и этот шаг он сделал в то время, когда попал опять в такую грозную зависимость от хана, какую хан дал ему почувствовать под Зборовым. Нагроможденные в Суботове и в Чигирине сокровища требовали для своей охраны дракона. В качестве такового Хмельницкий приставил к своему золотому руну своего достойного сына, Тимофея. Какого рода была между отцом и сыном переписка, да и была ли, этого нельзя сказать, зная, что и Князь Василий сносился иногда с Князем Перуном, в избежание случайностей, через посредство живого слова; но дракон, в один прекрасный день, получил повеление быть палачом своей мачехи, и казацкой Кресильды не стало. Кто знает, какую роль разыграл в семейной драме Тимко Хмельниченко? В жажде богатства и власти он мог быть похож на отца. Между ним и отцом стояла женщина, и эта женщина пользовалась таким влиянием, что, как мы видели, могла отвести пьяную руку мужа от убийства гостей и послов. Притом же эта прелестница дважды перешла в его объятия из чужих. Старый любовник верит клевете скорее молодого, а такие грязные личности, как Богдан Хмельницкий, способны, в мрачную минуту, мстить и за чужую вину, не только за собственную. Как бы то ни было, только известие о казни Чаплинской пришло к королю 9 римского июня, когда он стоял еще под Сокалем, и король угостил своих приближенных за ужином рассказом, невероятным по своим гадким подробностям. Сам ли Ян Казимир придумал их, или помогли ему и здесь готовые на все иезуиты, — дело не в том, а в том, что, каковы бы ни были Хмельницкие, эти божки наших киевских атавистов, допускать с их стороны публичное разоблачение семейной драмы прилично только их малорусским панегиристам [43] да их смертельным врагам, польско-русским панам. Освецим, в отраду польскому потомству своему, сохранил всю скабрезность приукрашенного враждебною молвою романа, и засвидетельствовал источник её словами: «Это наш сам король за своим ужином с радостью докладывал (z uciecha referowal)».
Военные действия зависели теперь от того, был ли казацкий батько пьян, или трезв. От того же зависела и соподчиненность в его войске. Когда он пировал, пировало все войско, и тогда не было речи о послушании: тогда полковники прятались в палатках; толпы черни бросались одни на другие и, как выражались казаки, жаковали возы. Так рассказывают поляки, и, зная безобразия казацкой республики из русских источников, нечем нам опровергать подобные рассказы.
Хотя казацкое войско было вдвое многочисленнее панского, но Хмельницкий не двинулся с места до прихода хана, «крымського добродия», как называет его иронически украинская песня. Без татар, он мало полагался на стойкость казаков. Даже славный гайдамака Нечай, в роковой для него схватке, подгонял соратников к бою серебряным перначом своим. Булава Хмельницкого также имела двоякое назначение; но, без таких понудителей, как татары, не сделал бы казацкий батько на своей карьере больше Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни. Татары в походах старого Хмеля играли важную роль не столько в смысле подкрепления казацких сил, сколько в смысле водворения в казаках «воли и думы единой», то есть в смысле террора. И желтоводским, и корсунским победителям — умирать от ляшеской сабли и немецкой пули, картечи, бомбы казалось не столь ужасным, как попасть в татарские лыка вместе с казачками и казачатами. Без татарского побратимства, казацкое скопище давно бы уже не существовало: оно — или было бы рассеяно такими полководцами, как Вишневецкий и Чернецкий, или разделилось бы на ся, подобно сподвижникам Наливайка, Жмайла, Тараса Федоровича, Павлюка, Остряницы. Того мало, что хан своим присутствием ставил казацкие полчища в необходимость идти на бой: татары отрезывали им путь к бегству, и нередко гнали панское войско одним своим криком.
Положение наших добычников на прославленных и опозоренных Збараже-Зборовских равнинах становилось затруднительным. Край был опустошен войною 1649 года, а в прошлом году саранча съела полевые урожаи. Съестные припасы доставлялись издали. В казацком войске, как и в панском, открылась повальная болезнь, и в то же время начал чувствоваться голод. Хмельницкий берег харч на время боевое, и только по временам лакомил хищных деток своих жакованьем возов. Но «кримський добродий» приближался; пилявецкие сцены трехсуточного пира оживляли казацкое воображение, и поднимали казацкий дух из упадка.
Слух о намерении казаков отступить в Киевщину и продлить кампанию паны приписывали изобретательности Хмельницкого. Гораздо вероятнее, что этот слух был проявлением общего чувства казацкой массы, всегда готовой разбежаться, когда нечего было жечь и грабить. Иначе — не долетел бы до нас из позабывшей себя старины казацкий вопль:
Ой раді б ми вернутися, —
Гетьман не пускає!
Что касается до казацких вожаков, не исключая и самого Хмельницкого, то надобно отдать честь их рассчетливости: выступая в поход, они всегда намечали и обеспечивали себе дорогу бегства — если не в христианскую, то в мусульманскую землю. Так объясняют и быстрый поворот казацкого батька от задуманного с Ислам-Гиреем и Киселем похода к набегу на Волощину. Если это объяснение справедливо, то Хмельницкий, отвлекши хана от Московской войны своими каверзами, являлся теперь в некотором роде спасителем царя от ляхо-казако-татарского нашествия. Не мог простить этого плут ордынец плуту казаку, и приготовился так или иначе отомстить ему за недочет в широко рассчитанной добыче, а пожалуй — и за потерянный случай к восстановлению двух татарских царств.
Было у Ислам-Гирея и другое побуждение к задуманному коварству; а коварством он даже тщеславился в переделках с джавурами: султан повелел ему, наследнику древней кипчакской славы, «хорошо править конем» на службе беглому рабу татарских пленников, польских панов.
Ослушаться своего сюзерена было бы не безопасно; ощетиниться против стамбульского калифа-султана было бы греховно. Но мужество и робость, победоносный разум и позорное затмение ума ниспосылаются одним и тем же Аллахом. Так должен был размышлять уповающий сильно на Божию милость хищник, и, может быть, этим размышлением предрасположил себя к бегству из-под Берестечка.
В то время, когда король вступал в лагерь под Сокалем, хан стоял уже над Днепром. Там отдыхал он три дня и разделил Орду на три войска. Первое войско, распадавшееся на две половины, составляло правое и левое крыло главного полчища, заключавшего в себе две трети Орды. Во время пути, главный корпус шел в ровной линии с крыльями, делая шесть миль ежедневно, без остановок, но каждый час все войско приостанавливалось на 15 минут, чтобы кони перевели дух. В это время татары сходили с лошадей и, исправив, что кому было нужно, летели «гневом Божиим саранчою» дальше.
По мере того как Ислам-Гирей приближался с востока, Хмельницкий подвигался к северу, чтобы заслонить Орду от панских подъездов и сойтись в походе с союзниками.
Когда таким образом татары достигли Винницы, он подвинулся на Колодинское поле и сделал там свою главную квартиру. Оттуда двинулся он с частью войска к Вишневцу, из Вишневца протянул свои посты до Казимирова, и распустил чаты к Стыру. В это самое время передняя стража татарская, под начальством султан-нуреддина, пришла к Вишневцу. Хмельницкий выехал из Вишневца со всеми полковниками приветствовать хана, встретил его под Лябишином, и вместе с ним въехал в татарский кош при восклицаниях Орды. Загребатель жару чужими руками был счастлив: 100.000 отборных татар готовы были к его услугам. Оставалось только выкурить польских пчел и выбирать мед, как под Пилявцами. Кони и люди были у татар в наилучшем виде, повиновение беям и мурзам полное, в батовах большой запас провизии, и по пути не сделали они в казацкой области никакого грабежа. Словом, татарский хан явил свою орду образцом и для казацкой, и для панской орды.
