По мере того как Ислам-Гирей приближался с востока, Хмельницкий подвигался к северу, чтобы заслонить Орду от панских подъездов и сойтись в походе с союзниками.
Когда таким образом татары достигли Винницы, он подвинулся на Колодинское поле и сделал там свою главную квартиру. Оттуда двинулся он с частью войска к Вишневцу, из Вишневца протянул свои посты до Казимирова, и распустил чаты к Стыру. В это самое время передняя стража татарская, под начальством султан-нуреддина, пришла к Вишневцу. Хмельницкий выехал из Вишневца со всеми полковниками приветствовать хана, встретил его под Лябишином, и вместе с ним въехал в татарский кош при восклицаниях Орды. Загребатель жару чужими руками был счастлив: 100.000 отборных татар готовы были к его услугам. Оставалось только выкурить польских пчел и выбирать мед, как под Пилявцами. Кони и люди были у татар в наилучшем виде, повиновение беям и мурзам полное, в батовах большой запас провизии, и по пути не сделали они в казацкой области никакого грабежа. Словом, татарский хан явил свою орду образцом и для казацкой, и для панской орды.
На пространстве между Сокалем и Колодным стояло теперь три силы готовые к бою: образцовый хан с двумя братьями соправителями своими, с отборною Ордою, с беями, агами, мурзами; казацкий гетман со всем, что мог вывезти из Украины соблазном и террором, и король с министрами, с большею половиною светских сенаторов и почты со всей коронной шляхтою; а бой предстоял теперь уже не за казацкие вольности, давно завоеванные, не за татарский гарач, возмещенный с лихвою, а за две христианские веры, из которых одну предоставлялось магометанину возвысить, а другую унизить.
Обезпечив себя татарами, Хмельницкий имел все шансы для торжества над панами в небывалом еще богословском диспуте; но, при всей своей радости, скоро почуял, что играет в рискованную игру. Ислам-Гирей дал ему заметить, что между ними нет прежнего согласия. Хану была не по сердцу дружба казаков с турками: казаки, чего доброго, могли сделаться уздою на татар в руках Дивана. Падишах уж слишком настоятельно погнал его, перекопского и крымского царя, на помощь панским бунтовщикам. По мнению Ислам-Гирея, Чингисхановичам, а не Османам следовало бы царствовать и в самом Стамбуле. Если не обман со стороны Хмельницкого в походе на Москву, обещавшем хану так много, то помыканье крымским величеством через посредство турецкого султана, одно из двух, превратило дружбу татарского хана с ханом казацким в тайную боязнь и следовательно в ненависть.
Ища выхода из своей запутанной роли, Хмельницкий перебрал меру в разнообразных заискиваньях, и теперь видел, что у побратима татарина что-то недоброе на уме. Не успокоило его и лестное обещание Ислам-Гирея посетить союзника в казацком таборе. Весь рассчет на успех основывался теперь у казацкого батька на уверенности, что татары запугают своими лыками его детушек и принудят к отчаянному бою. Но и этот рассчет сделался сомнительным от приема, какой он сделал «крымскому добрбдею» у себя в таборе, поддавшись обычному своему пьянству, в котором находил лекарство от удручавшей его грусти.
Чтобы маскировать свое охлаждение к гетману, хан возвратил ему визит на другой день. Ислам-Гирей приехал в сопровождении князей и баронов Крымского юрта, на дорогих, богато украшенных лошадях, в легких фригийских шапках, в длинных холщевых епанчах. Загремело 60 пушек, зазвонили колокола, загудели бубны и сурмы; но гетман хана не встретил: он лежал пьяный. Невозможно было скрыть это от царственного гостя. Гетманский наказный Джеджалла должен был объявить своим соплеменникам правду. Хан оскорбился странным приемом, и не скрывал своего отвращения к пьянице.
После взаимного пересмотра войска, оказалось, что у Хмельницкого было 90.000 регулярной пехоты, 12.000 конницы и более 100.000 затяжцев мужиков. Пехота была вооружена так называемыми семипядными пищалями. Конница имела такие же самопалы, но сидела на плохих лошадях, которые служили ей прикрытием во время пешей пальбы. Мужики были вооружены, кто как мог: дрекольем, вилами, набивными цепами и самопалами, как их описывает казацкая Илиада:
Которий козак шаблі булатної
Пищалі семипядної
Не має,
Той кия на плечі забирає,
За гетьманом Хмельницьким у поход поспішає.
На военной раде казаки и татары решили — притвориться отступающими к Киеву, согласно носившейся до прихода хана молве, 25 (15) июня двинуться весьма таинственно к Берестечку и дать ляхам битву. Хан и Хмельницкий, с 12.000 татар и с таким же количеством казацкого комонника, должны были явиться первые под Берестечком для обозрения поля битвы, и если бы король, как они надеялись, двинулся к Дубну, напасть на него в походе. За ними должна была идти Орда и полк Богуна, а потом пойдут все таборы и батовы, войска и казацкие гарматы [44].
Когда казаки и татары готовились к нападению, паны, не получив от подъезда Чернецкого никакой верной вести и думая, что неприятель отступает к Киеву, решались идти к Дубну.
27 (17) июня лагерь снялся с места. Уже некоторые возы выехали в поле; пехота и конница стояли наготове; королевский отряд сидел перед навесом и ждал окончания мши, чтобы выступить вместе с королем, как из подъезда титулярного казацкого гетмана Забугского прискакал гонец с донесением, что хан и Хмельницкий уже в походе, а Богун, с несколькими десятками тысяч народной стражи, достиг уже реки Горынки, чтобы занять переправы.
Вслед за гонцом Забугского, от подъезда князя Иеремии Вишневецкого пришло известие, что неприятель двинулся с Колодинского поля и залег по сю сторону Вишневца в лесах, чтоб ударить на королевское войско при переправе через Икву.
Гетманы стали убеждать короля, чтоб дозволил войску остаться в лагере еще один день, как подъезды прислали языка, именно шесть казаков и одного попа, которые показали единогласно, что два неприятельские полка стоят уже под Перенятиным, в полуторе милях от Берестечка, и намерены в тот же день напасть на королевское войско.
Немедленно отправили Чернецкого вернуть возы в лагерь; войску велели занимать валы; выслали сильные отряды для занятия всех проходов и переправ; инженеры принялись поправлять окопы и шанцы.
Не было никакого сомнения, что казаки и татары приближаются. Ежеминутно прибывали новые вестники наступающей грозы. Панские подъезды, столкнувшись с татарскими, прятались в лагерь; посполитаки торопливо переправлялись; возы возвращались в окопы; а к вечеру далекое зарево на горизонте и глухой гул в воздухе давали знать о приближении 300.000-го войска.
Пехота и челядь сыпали целую ночь шанцы. Всё войско стояло под оружием, и было запрещено, под смертною казнью, отдаляться от лагеря. Но дерзкая челядь, Зборовские герои, несмотря на запрещение, выгнали несколько тысяч лошадей на пашу, и все эти лошади сделались добычею татарских чат.
Рассчитывая на походное движение панских ополчений и не встретив никакого похода на своем пути, Хмельницкий остановился в недоумении в полуторе милях от панского лагеря. Ночью, со вторника на среду 27 (17) июня, стал он переправлять свое войско и табор, устроив переправы в двух местах. На одной из них наткнулся на него подъезд князя Вишневецкого, под начальством Бейдковского, и был совершенно разгромлен. Беглецы принесли верные вести о неприятеле.
В то же самое время возвратился из разъезда Чернецкий. По отзыву Освецима, он уронил свою репутацию тем, что, вместо языка и точных известий о намерениях неприятеля, пригнал лишь несколько тысяч голов рогатого скота, захваченных им на Волыни и едва не подверг все войско величайшей опасности, подав ложное известие об отступлении казаков и татар. Но мы уже знаем, что сами казаки были поставлены Хмельницким в невозможность узнать о его намерениях, и для нас ясно, что он умышленно не тревожил скотогонительства Чернецкого, дабы край показался ему оставляемым неприятелем, якобы испугавшимся королевской силы. Упрекает Освецим знаменитого воина и в том, что он вспомоществовал лишь разорению края. Здесь он указал на самую печальную черту подвигов Чернецкого. Стефан Чернецкий всего больше прославился у поляков разорением. Умирая после громких, как пустой звук, деяний своих на руках у походного исповедника иезуита, не мог он утешать себя мыслью, что оставляет присвоенную Польшею землю, текущею снова молоком и медом. Напротив, его слава, истинно польская, в дурном смысле слова, уподобилась той славе казацкой, которую восхваляли перед московским царем турецкие интриганы, греки, говоря о Хмельницком, что он, идучи с татарами, «все разоряет до основания, будто николи ничего нигде не бывало».
Июня 28 (18), в среду, утром, было получено известие, что неприятель переправился и приближается к панскому обозу, а татары уже столкнулись с панскими разъездами около переправы через речку Пляшову. Жолнеры собрались толпами слушать богослужение. В лагере протрубили целодневный пост по случаю кануна Свв. Петра и Павла. Стоявшая под Корницами панская стража прискакала с известием, что видела неприятеля собственными глазами. Выслали на рекогносцировку князя Богуслава Радивила, генерала от инфантерии. Когда он с полком своим достигнул базара, ему представилось то, что наши кобзари называют великими пылами-туманами, и, около полудня, показались первые татарские отряды. Перешедши речку Пляшову, они заняли мелкими отрядами взгорья, поля, леса и заросли укрывши в зарослях казацкого комонника.
