Гильом Пуатевинский в последнем усилии изобразить своего герцога-короля более гуманным утверждает, что тот перед самым боем, обменявшись гонцами, предложил Гарольду судебное разбирательство перед лицом англичан и нормандцев. Или же поединок — настолько для хрониста было важно задним числом оправдать пролитую кровь. То есть речь шла не о рыцарском подвиге, а о смертельной схватке один на один. Ведущая нота — героическая, почти жертвенная: «Я не считаю справедливым, чтобы мои или его люди шли на бой и на смерть, потому что наша тяжба — не их дело»{414}. Но Гарольд не согласился. Что до него, он полагался на волю Бога — то есть не на поединок, а именно на битву при Гастингсе.
Сопоставляя все рассказы и черпая из них материал, как следует оценивая их элементы, Джон Франс сумел вполне убедительно восстановить ее ход. Небезынтересно, что он нашел у Рихера Реймского ее предвидение в рассказе о мнимом сражении при Монпансье между франко-аквитанцами и норманнами-язычниками в конце IX в.{415} и что Конкерей (992 г.) представляется ему чем-то вроде ее генеральной репетиции (не считая резкого перелома под конец). Это была изматывающая битва, долгая и кровавая, потому что первоначальный план Вильгельма не удался. «Менее склонный верить в превосходство конницы, чем некоторые сегодняшние историки»[106],{416}, Вильгельм выделил более важное место пехоте (и подверг ее большей опасности). Его план заключался в том, чтобы поставить впереди легких пехотинцев и они бы начали стрельбу из луков и даже из арбалетов, а потом тяжелые пехотинцы пробили бреши во вражеских рядах, и этим бы воспользовалась конница, первоначально поставленная в третий эшелон. Но Гарольд Годвинсон, несмотря на усталость своей армии[107] и желая как-то компенсировать отсутствие конницы, быстро завязал ближний бой и тем самым, несомненно, помешал нормандцам осуществить эту операцию. Французская пехота не прорвала английский фронт, как было запланировано; это было трудно сделать даже коннице, вынужденной ее поддержать. Гарольд сорвал нормандский план, но у него самого совсем не было конницы, которая была бы нужна, чтобы основательно развить его успех в обороне. Столкновение перешло в долгую изматывающую битву, «ряд стычек, в которых участвовали все воины без различия». Сам Вильгельм, находившийся не в первой линии, рискнул жизнью, бросившись в гущу сражения и заново вселив боевой дух в свои войска. На какой-то миг его сочли погибшим, но он остановил бегущих, стащив с головы шлем, чтобы его узнали, и показав тем самым, что всякое бегство к морю будет роковым. Под ним убили коня, он пересел на другого и отомстил за первого (что было новшеством — мстить за коня!). Но тяжелая пехота все же сыграла роль, которую наши источники несколько преуменьшают. В конечном счете она пробила проход для знатной конницы, и тогда на этом мрачном взморье английская гвардия умерла, но не сдалась вместе со своим королем. Впрочем, ей этого и не предлагали, и нормандцы в сумерках наступившего вечера бросились в погоню, истребляя бегущих и на какой-то момент подвергнув опасности самих себя{417}. Это было редкостное зверство, как правило, неведомое римлянам и уже достойное Наполеона — кошмар, который трудно будет превзойти до самого 1914 г. А Вильгельм Завоеватель как раз успел овладеть собой и осмотреть поле битвы глазами христианина XI в.: «Он осознал, какое побоище произошло, и не мог лицезреть его без жалости, хотя жертвы и были нечестивцами», ведь это был «цвет английской знати и молодежи» — те самые тэны, которых нормандцы на своей латыни называли milites (вассалы, рыцари){418}, хотя те почти не сражались верхами.
Это побоище, за которое Гильом Пуатевинский стремится оправдать Вильгельма Завоевателя, «Песнь» Ги Амьенского принимает как данность, потому что оно становится эпическим. Речи обоих противников здесь звучат как строфы «жесты», с обращениями к предкам, призывами к героизму, оскорблениями врага. Кстати, она помещает в начало этого дня реальный поединок между знатным жонглером Тайефером[108] и англичанином, которого он сразил{419}.
После этого епископ Амьенский возвращается к перипетиям битвы в том виде, в каком ее переживали или рассказывают о ней герцог и самые знатные из его соратников. Герцог, когда под ним убили второго коня, пришел в ярость, отбросив всякую сдержанность, ринулся на виновника преступления, «мощно поразил его правой рукой, острием меча вырвал внутренности врага и бросил их наземь»{420}. Это так привносили в Англию рыцарство? Тем более что под конец он и трое знатных бойцов бросаются на Гарольда вчетвером, чтобы убить, почти ритуально расчленив.
Этот рассказ традиционен в социальном отношении, но более кровав, чем «Поэма» Эрмольда Нигелла — что по сути соответствует реальной жестокости боя при Гастингсе. Гильом Пуатевинский и Ги Амьенский делают в своих рассказах разные акценты, но не слишком противоречат друг другу. Они по-настоящему расходятся только в оценке роли одного из знатных соратников Вильгельма — графа Евстахия Булонского. На самом деле Евстахий был в какой-то мере его соперником, и их взаимное доверие не было безоговорочным: он передал Вильгельму в заложники одного из сыновей, несомненно, будущего Готфрида Бульонского… Согласно Гильому Пуатевинскому, Евстахий Булонский почти что изменил герцогу, посоветовав ему обратиться в бегство во время вечерней контратаки англосаксов[109],{421}, и это подготовило его мятеж в следующем году (1067). Ги Амьенский, напротив, наделяет Евстахия благовидной ролью, когда тот отдает своего коня выбитому из седла герцогу. Это блистательный помощник командующего при Гастингсе. Важной фигурой он выглядит и на гобелене из Байё : это он указывает пальцем на Вильгельма другим бойцам в момент, когда пошел слух о гибели последнего (илл. вкладки, с. II).
Все три рассказа (история, поэма и гобелен) сходятся в минимизации роли пехоты, даже роли бойцов из «средней» (то есть мелкой) знати, сведя эту роль к символическому насилию, столь привычному для многих источников… «Оруженосцы», которые в день подвигов оставались в тени, впоследствии — как мы видели — заклеймены как участники бесчинств{422}.
Тем не менее никто из авторов всех трех повествований не осмеливается скрывать, что Гастингс был резней. Разве всё, что делает Гильом Пуатевинский, чтобы обелить герцога, не доказывает этого ipso facto) Ги Амьенский отмечает, что в конце битвы лес англичан пошел под топор. И на нижней кайме гобелена в самом деле разбросаны головы, обезглавленные и пронзенные тела в конвульсиях.
У григорианской Церкви, столь приверженной миру между христианами, от этой картины поворотило с души. Она как будто досадовала, что передала знамя святого Петра. Нормандские епископы предписали покаяние, словно перекликающееся с покаянием после битвы при Суассоне в 923 г., а один папский легат, Эрменфрид Сьонский, утвердил это покаяние в 1070 г. Однако он по-разному отнесся к наемным бойцам, искавшим наживы, которые были обязаны покаяться за совершенные человекоубийства по полной форме, и к людям, пришедшим на «публичную войну», то есть нормандским подданным и вассалам Вильгельма, выполнявшим свой долг, что смягчало их вину{423}.
Что касается царствования Вильгельма в Англии, оно ничем не напоминает властвование какого-нибудь Геральда Орильякского в школьном представлении. Перебив при Гастингсе множество благородных англичан, он не мог объединить обе элиты, заключив мир храбрых на франкский манер. Правда, те из знатных эрлов, которые не участвовали в битве, сначала как будто перешли на сторону победителя. Но отношения быстро испортились, и они погибли, убитые либо своими как «коллаборационисты», либо по приказу Вильгельма как «скрытые участники сопротивления». Кстати, даже нормандские и французские магнаты не раз вступали на путь мятежа. Король Вильгельм в таких случаях приговаривал их к конфискации владений, к изгнанию, к пожизненному заключению. Таким образом, если нечто рыцарское (полурыцарское) после 1066 г. в Англию и было привнесено, то это касалось отношений между завоевателями-французами. Именно так представляют дело Джон Джиллингем и Мэтью Стрикленд.
По отношению к городам и сельской местности Вильгельм Завоеватель тоже не проявил всего того великодушия, какое воспевал в нем Гильом Пуатевинский. Он разгромил Эксетер, отказавшийся ему подчиниться, и опустошил земли к северу от реки Хамбер, весь Йоркшир, осуществляя косвенную месть в широких масштабах. Его войска, сжигая дома и урожай, убивая скот, устроили настоящую гекатомбу среди христиан, которые во множестве гибли от голода. Ордерик Виталий, отцом которого был француз (клирик), а матерью англичанка, очень резко осуждал нового короля за это. В своей книге он упоминает о громком протесте одного христианина — Гимонда из Сен-Лéфруа, местечка близ Кана{424}. Этот аббат отказался, в отличие от многих собратьев, в таких условиях принимать должность и бенефиций за Ла-Маншем. Потом, в 1073 г., он оказался епископом Аверсы в норманнской Италии — несомненно, став им в результате компромисса между папой Григорием и королем Вильгельмом.
