Нигде, пожалуй, не проявляется искрометное остроумие и ирония Гумбольдта в такой мере, как в рассказах Варнхагену и Бунзену о затяжной войне, которую он вел непрерывно, с момента смерти первого прусского министра по делам образования и культов барона Карла фон Альтенштейна и до конца дней своих против «ледяной отупелости» министерской бюрократии, против больших и малых чинов, не желавших выделять средства для развития науки и искусства. Ловкость, с которой он умел повлиять на короля в нужный момент, столь же примечательна, сколь и удивительна для тех условий общей нищеты и отсталости, в которых приходилось действовать и добиваться своих целей этому энергичному старику.
Будучи человеком корректным, он шел сначала официальным путем. Он обивал пороги приемных высокопоставленных чиновников и с необычайным упорством хлопотал о том, чтобы его очередным делом занялся тот или иной министр, даже если эти господа считали «математику, философию и поэзию тремя статьями роскоши». И лишь когда ему не удавалось ничего добиться от министров, — а чаще всего так и получалось, — он излагал дело непосредственно королю. Были у него и два союзника. Один — Бунзен, к которому он обращался снова и снова, пользуясь слабостью, питаемой Его Величеством к своему ученому — посланнику в Лондоне. Другой — тайный правительственный советник в министерстве просвещения Иоганн Шульце, «локомотив», как его называл Гумбольдт, прозорливый и энергичный чиновник, всегда умевший находить пути, а главное — средства, чтобы помочь Гумбольдту достичь своей цели.
«Космос» Гумбольдта — труд всей жизни
В 1845 году выходит в свет первый том книги «Космос. Опыт физического описания мира». Почти полвека контуры этого огромного труда виделись ему только «расплывчатыми», труда, который он теперь, на закате жизни, представляет на суд немецкой публики, писал Гумбольдт в ноябре 1844 года в предисловии к первому тому «Космоса». Почти ровно десять лет назад, 24 октября 1834 года, он писал Варнхагену: «Я приступаю к печатанию труда (труда всей моей жизни). У меня безумная идея охватить и отобразить весь материальный мир, все, что мы знаем сейчас о космическом пространстве и земной жизни, от туманностей до географии мхов, растущих на гранитных скалах, — и все это в одной книге, которая бы и пробуждала интерес к предмету живым доступным языком, и отчасти служила отдохновением для души. Каждая большая и важная идея, где-либо промелькнувшая, должна быть здесь зафиксирована. Книга должна воссоздать целую эпоху истории духовного развития человечества и его познания природы».
Все, что ученый увидел и узнал на трех континентах, критически усвоил из двухтысячелетнего опыта изучения человеком природы и космоса, — все это следовало свести воедино, просмотреть, переработать с целью воссоздания целостной и всеохватывающей физической картины мира, имея в виду непосредственным адресатом «широкие массы».
Гумбольдт отдавал себе отчет в том, что этот гигантский труд имел отнюдь не только академическое значение. Своей научно обоснованной и стройной картиной мироздания он разрушал библейский миф о якобы божественном происхождении мира, а эмпирико-критическое мировоззрение, отчетливо дававшее себя знать на каждой странице этого труда, подтачивало один из прочнейших фундаментов реакции. «Космос» был делом общественного прогресса, поскольку всю силу знаний о природе он нес непосредственно в массы.
Накануне сотого юбилея со дня рождения Александра фон Гумбольдта известный немецкий издатель Бернхард Котта отметил, что «Космос» является самой читаемой книгой после Библии. Первый том, вышедший в 1845 году, уже через год был переведен на английский, датский, итальянский и нидерландский языки, еще через год — на французский, а еще год спустя — на русский. Уже к 1851 году общий тираж этого издания, по подсчетам Гумбольдта, достигал 800 тысяч экземпляров.
«Древний старец с гор» 1848-1859
Предвестия политической бури
«Положение в северной части Германии становится все серьезнее, — писал Гумбольдт Бунзену 16 декабря 1847 года, — и оно еще более осложнится, если дело ограничится учреждением представительских комитетов, они ведь не удовлетворят ничьих ожиданий… что наверняка создаст правительству дополнительные трудности. Там, где не существует „первой палаты“ (парламента. — Г. Ш.), на которую в подлинных монархиях можно оказывать дозволенное влияние, там вина за невыполнение насущных пожеланий народа ложится только на исполнительную власть. Вообразите себе собрание депутатов, в котором представители познаньских городских и сельских округов противостоят представителям рейнских или померанских областей, и министров, которые надеются вечными отказами и умиротворяющими жестами долго держать их в узде. Недовольство прорвется как и повсюду, где элементы политической системы прилажены один к другому не так хорошо, как в Англии… Я не могу вообразить себе всеобщее представительство народа иначе как представительство всего государства, а не отдельной провинции или отдельного сословия».
Гумбольдт чувствовал приближение политической бури. Ему было ясно, что намерение короля — вопреки предостережениям из Вены и Петербурга — созвать собрание представителей провинций в составе объединенного ландтага и тем самым сделать народу хотя бы кажущуюся уступку, не принесет пользы никому. Не говоря о том, что дворянство во всех этих провинциальных представительствах имело перевес, и поэтому интересы народа никак не могли быть реализованы парламентским путем. Если Гумбольдт в письме Бунзену упоминает познаньские провинциальные представительства, то он намекает тем самым на жестокую эксплуатацию и грабительскую политику Пруссии по отношению к этим польским областям.
Объединенный ландтаг, созванный по объявлению от 3 февраля 1847 года, был, по выражению Гумбольдта, некой разновидностью «подаренной», то есть не отвоеванной народом у короны, конституцией; его полномочия сводились к праву подавать петиции в государственные учреждения, одобрять размеры налогов и ссуд, а также обсуждать принимаемые правительством законы.
11 апреля Фридрих Вильгельм IV открыл объединенный ландтаг речью, в которой заявил, что не потерпит, чтобы естественные отношения между монархом и народом отягощались конституцией и чтобы между ним и его страной вклинивался исписанный клочок бумаги.
«Всеобщий шок, уныние, горечь», — свидетельствовал Варнхаген в этот день. Гумбольдт писал 26 апреля 1847 года Бунзену: «Если таких людей, как вы и я, живо трогает слава столь высокоодаренного и человечного монарха… то события 11-го дня могут причинить лишь глубокую боль. Я сам присутствовал при этом. Все были ошеломлены поголовно, даже высшая аристократия… При таком всеобщем упадке духа… начало переговоров с представителями отдельных сословий чревато опасностью срыва».
«Прозаические обязанности» и ночные бдения
В январе 1848 года Гумбольдт в последний раз вернулся из Парижа.
«Если ты родился в 1769 году, — писал он Бунзену 3 октября 1847 года, — то не должен откладывать свои дела с осени на весну. Поездка в Париж для меня — не только необходимое увеселение — если учесть, что мою берлинскую квартиру превратили в нечто вроде справочного бюро всей страны, а я все же не теряю надежды собрать идеи и факты к третьему и к последнему томам „Космоса“».
А в увеселении и отдыхе от «обязанностей весьма прозаического свойства», которые почти ежедневно звали его ко двору, престарелый камергер очень нуждался. Когда король бывал в Берлине, присутствие Гумбольдта по крайней мере при трапезе монарха разумелось само собой. А с тех пор как между столицей и Потсдамом протянулась железная дорога, его «поездки из одной резиденции в другую, подобные качанию маятника, стали еще более частыми».
Ко всем придворным обязанностям, к которым относилось и составление разного рода отчетов королю о состоянии дел в науке, как бы сама собой прибавилась еще одна: к Гумбольдту нескончаемой чередой шли просители из всех слоев общества, желавшие, чтобы он замолвил за них слово королю или в нужной инстанции, многие из них явно злоупотребляли готовностью ученого помогать людям в беде. «Моя близость к королю и немецкая страсть марать бумагу меня просто убивают, — сетовал он еще в январе 1841 года в письме свояченице Шиллера Каролине фон Вольцоген. — Чего только не просят: профессуру, орден, медаль, дают советы, ругают, спрашивают о чем-то, — в иную неделю получаю до 50–60 писем».
В середине марта 1859 года почти 90-летний старик помещает в газетах объявление — своего рода вопль утопающего: «Изнемогая под гнетом все возрастающей переписки, составляющей в среднем 1600–2000 корреспонденций в год, хочу попытаться еще раз публично просить всех, кто мне благоволит, о том, чтобы моей персоне уделяли поменьше внимания на обоих континентах и не использовали мой дом в качестве адресного бюро, щадя тем самым мои и без того слабеющие физические и духовные силы и оставляя мне время и покой для собственных трудов».
