- Что это? - спросили мы матросов.
Темная, громадная куча чего-то? Дом? Судно? В полутьме никак нельзя было различить, что это такое. И только подойдя совсем близко, мы увидели громадное чудище. Это был мертвый кит. Я никогда не представляла себе животного такого размера! Мне казалось, что он был больше нашего ледокола!
- А вот и город Александровск! - сказал кто-то из матросов.
- Где же он?!
Темные, облепленные ракушками, мрачные скалы у замерзших берегов Ледовитого океана, небольшой домик на берегу, несколько полуразрушенных необитаемых домов, и во всем городе один житель - ученый, заведующий биологической станцией.
Мы поговорили с ним, но он неохотно и резко отвечал на наши, как ему, вероятно, казалось, наивные вопросы: как он может жить здесь совсем один в этой полутьме? около этих мрачных скал? рядом с таким холодным бездушным океаном?
- "Бездушным"? - ученый презрительно фыркнул. - Да этот океан кишит жизнью! - сказал он с презрительной улыбкой. - Тюлени, моржи, киты...
По-видимому, он свыкся с этой жизнью и был счастлив. Здесь он был вдали от жестокой действительности, вдали от лжи, фальши и злобы людской.
Возвращаясь обратно в Петербург, что заняло четверо суток, мы остановились в Кандалакше на берегу Белого моря.
До революции Кандалакша снабжала Россию соленой рыбой: семгой, селедкой, сардинами. Но от многочисленных заводов, которые здесь ранее работали, остался лишь один.
- В прошлом году был громадный улов, - рассказывал нам местный житель, мы не знали, что делать со всей этой рыбой, и около восьмисот тысяч пудов сельдей испортились, и их пришлось выбросить.
- Но почему же?
И невольно мысли мои перенеслись в Москву, где по 8-10 часов стояли люди в хвостах, надеясь получить какие-нибудь продукты.
- Почему? Очень просто! Кадушек не было, не в чем было солить. И о чем эти товарищи там в Москве думают? Только бы...
Он хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и замолчал.
Недалеко от Кандалакши наш поезд остановился. Мимо станции красноармейцы гнали группу оборванных, замерзших людей. Люди хотели остановиться, что-то сказать нам, но охранники грубо закричали на них. Страшно было смотреть на эти распухшие, посиневшие от холода лица, на выражение глубокого страдания на них. Люди с трудом передвигали ноги, обутые в разбухшие, стоптанные валенки или порыжевшие сапоги.
Позади, едва передвигая ноги, шел высокий худой священник с длинными волосами и в каком-то странном одеянии, не то рясе, не то длинном пальто. Казалось, что он вот-вот упадет. Больно сжалось сердце. Стало неловко, стыдно за свое благополучие, сытость, за свою относительную свободу.
- Марш, марш! - опять заорал красноармеец. - Не задерживайся! А вы чего глазеете? - повернулся он к нам. - Аль таких орлов не видали? - И он грубо захохотал.
"Боже! Боже! За что? И кто они? Профессора, инженеры, ученые, бывшие буржуи?"
"Один живу, с Богом"
Летом 1929 года я отправилась в Ярославль и оттуда на пароходе вниз по Волге до Астрахани.
В Ярославле мне хотелось посмотреть старинные церкви и монастырь, построенный в XIII веке.
- Какой монастырь? - спросила женщина, которую я просила указать мне дорогу. - Опоздали, голубушка, разрушили монастырь, нет его больше!
- Что вам здесь надо? Чего вы здесь не видали? - грубо спросил меня мужчина, собиравший в кучи ломаный кирпич.
- Думала монастырь посмотреть...
- Монастырь? - И мужчина презрительно захохотал. - Монастырь... Вот ваш монастырь, - и он указал на кучу мусора посреди двора, - вот тут дом был, в этом доме фабрику валенок хотели устроить, да и это не сумели. Теперь на кирпич сломали... А какой монастырь был! Живо жалко!
Он безнадежно махнул рукой и отвернулся.
Садимся на пароход.
- Дайте я понесу вам вещи ваши...
- Что вы, батюшка, как это можно, да и тяжелые они!
Этот старенький священник садился на тот же пароход, шедший вниз по Волге. Пожилая женщина, покрытая черным платочком, несла его вещи.
Пароход отчалил, а мы стояли на палубе и смотрели, как постепенно удалялся Ярославль. Пыль, грязь, разрушения уже не видны - перед нами расстилалась Волга во всем своем спокойном величии; и издалека Ярославль казался прекрасным.
- Я домой из Москвы еду, - сказал священник и глубоко вздохнул. Иверская-то, а? Иверская... разрушили!
- Да, я видела, - сказала я.
- Как, видели, как разрушали?
- Нет, но я была в Москве накануне того дня, когда ее разрушили. Я видела ее вечером. А на следующее утро, когда я проезжала в трамвае через Воскресенскую площадь, - Иверской уже не было!
- А что же люди?
- Что люди? Молчали. Я раскрыла было рот, но одумалась и тоже смолчала. Боялись говорить, только друг на друга посмотрели, и тяжелый общий вздох пронесся по вагону.
- И подумать только, такую святыню - Иверскую часовню...
Старик понурил голову и замолчал. Волга постепенно расширялась. Уже смутно виднелись берега.
- Заезжайте ко мне, рад буду! - сказал священник.
- А с кем вы, батюшка, живете?
- Один живу. Один, с Богом.
- А кто же о вас заботится?
- Друзья, они обо мне заботятся. Крестьяне нашей деревни. Они мне приносят всё, больше, чем нужно. Ах, какие это прекрасные люди! Вы увидите их, они придут меня встречать.
Солнце стало заходить. Огненный шар постепенно утопал, отражаясь в водах красавицы Волги. Я стояла на палубе, не в силах оторваться от волшебного зрелища, и не заметила, как пароход стал плеваться и бурлить, подходя к пристани.
Священник и молчаливая женщина уже стояли с вещами, готовясь сойти на берег.
- Видите, вон там живу, вон моя церковь.
Вдали, вправо от нас, я увидела белую церковь с золотым куполом. И в ту же минуту я обратила внимание на большую лодку, наполненную людьми, подходившую к пристани. Мужчины поснимали шапки, махали ими в воздухе, женщины махали платочками. Священник снял свою старенькую, с широкими полями, порыжевшую шляпу и тоже махал ею. Он счастливо и радостно улыбался.
Люди оживленно говорили между собой и пытались что-то сказать священнику, лица их сияли радостью. Мы простились со священником, лодка отчалила. Вдруг я почувствовала пустоту, точно я потеряла кого-то очень дорогого. А в ушах все звучали слова: "Один живу, один, с Богом".
Странно, почему глаза мои наполнились слезами?
Постепенно партия вербовала работников, и у меня появилось новое начальство - Машка Жарова.
Она была неплохая, эта Машка. Пошла в партию, потому что ее уговорили, задарили партийцы и потому, что она была глупая. Ни один порядочный крестьянин или крестьянка в деревне Ясная Поляна, где население было свыше 800 душ, - не шли в партию.
Машка была совершенно безграмотная. Партийная ячейка решила ее образовывать, и ее послали в Тулу на обучение. Она приказывала запрягать моего любимого гнедого жеребца Османа для поездки в Тулу. С ужасом и болью в сердце я смотрела, как Машка немилосердно его гоняла. Один раз, когда я на маленькой, неказистой лошаденке тащилась в Тулу, я встретила Машку. Она возвращалась из города.
- Маша, куда ты?
- Домой! Больше не могу. Сидишь, сидишь, буквы эти перед глазами пестрят, не пойму ничего. Вот уж третьи сутки голова от их трещит! Провались они пропадом со своей учебой! А ребята в школе такие охальники, лезут, за все места тебя хватают! А ну их к лешему. Подписывать свою хвамилию научилась, и хватит с меня, больше не поеду!
У меня жила и готовила мне моя кума, бабка Авдотья. Хорошая была старуха, но только когда котлеты делала, слюной их скрепляла, чтобы глаже были. Но я держала ее потому, что она чудесно пела. Вечерком после работы мы сидели с ней за самоваром, и она меня учила самым старинным яснополянским песням. Авдотья восхищалась Машкой:
- Разве ты противу нее годишься! - говорила она мне. - В чем ты ходишь, страмота! А ты посмотри на Машку: все на ней новенькое, разодета как барышня, и духами-то от ей пахнет и усем!
Машка хорошо ко мне относилась и даже покровительствовала мне.
- Александра Львовна, потребиловка ситец получила, - говорила она, желаешь? Могу достать, сколько тебе надо!
Как-то раз она пришла ко мне. Я писала что-то за письменным столом.
- Работаешь? - спросила она меня.
- Работаю. А ты что - гуляешь?
- Ну да, гуляю, сегодня праздник большой!
- Не слыхала. Какой же это праздник?
- А я, по совести, сама не пойму. Говорили нам ребята в ячейке, каких-то в Америке Сакку и Ванценту убили, вот мы и празднуем.
Преследование культурных работников, пресечение инициативы в школах, стремление задушить проблеск талантов в учениках, стремящихся к живому творчеству, забивая их умы скучной, бездушной марксистской пропагандой, - все это удручающе действовало на коллектив, лишало лучших работников всякого интереса к их деятельности.
