Все отступления Русской церкви от Восточной не восходили к догматам, были внешними, обрядными; но в глазах наших предков обряд играл большую роль, и всем этим отступлениям они придавали огромное значение, смотря на них, как на «ереси». Взгляд на старые русские обрядности как на ереси несомненно существовал в то время и сказался на соборе 1656 года. В свою очередь, в глазах поклонников старинной обрядности поправки Никона прямо были ересями, и протестовали эти люди против Никона именно потому, что он вводил «еретические» новшества.
После удаления Никона с патриаршего престола в 1658 году противодействие церковным реформам быстро разрастается. Протест против исправления, значительно подавляемый личными свойствами, громадной властью и влиянием Никона, становится с его удалением все яснее, смелее и настойчивее. Поддерживаемые сочувствием в обществе и бездействием властей, которые сквозь пальцы смотрели на деятельность расколоучителей, противники церковной реформы за время от 1658 до 1666 года действовали в Москве очень свободно. Первоначальный кружок противников Никона в это время перешел в целую партию противников церковных новшеств. Личные мотивы, много значившие в начале церковной распри, теперь исчезли и заменились чисто принципиальным протестом против изменений в обрядности, против новых ересей. Начинался раскол в Русской церкви.
В Соловецком монастыре еще с 1657 года обнаруживается резкое движение против «новин» и переходит в открытый бунт, подавленный только в 1676 году. Огромное нравственное влияние Соловков на севере Руси приводит к тому, что раскол распространяется по всему Северу. Писания расколоучителей расходятся быстро и читаются всеми.
Церковный собор 1666 года в Москве принципиально осудил раскол. Состоявшийся тотчас после этого собора «великий собор» с участием патриархов Александрийского и Антиохийского изрек анафему на тех, кто ослушается его постановлений и не примет нововведений Никона, хотя и осудил самого Никона. Эта анафема в истории нашего раскола получила большое значение. Ею все последователи старой обрядности поставлены были в положение еретиков. Тогда же эта анафема еще бесформенное движение сразу превратила в формальный раскол и вместо того, чтобы уничтожить смуту, только усилила и обострила ее. С той поры, с 1667 года, мы наблюдаем дальнейшее распространение раскола.
Сам Никон боролся и пал не только из-за личной ссоры с царем, но и из-за принципа, который проводил. Никон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти, а церковная власть должна иметь влияние в политических делах. Распря Никона с царем не была только личной ссорой друзей, но вышла за ее пределы; в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал. Никон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам, и осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя. В нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства, и представители ее пользовались только нравственной силой. А теперь, в 1666–1667 годах, собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви».
Общее название церковно-религиозных течений, возникших со времени раскола в Русской православной церкви, получило наименование старообрядчества. Столкновение «никониан» и «староверов» принимало и резкие формы. Различный социальный состав и территориальная разбросанность старообрядцев вызвали появление в старообрядничестве ряда разных течений – толков. С XVIII века во главе старообрядческих общин обычно стояли представители купечества, в самих общинах преобладали крестьяне и посадские люди. С этого времени защита главных обрядовых требований старообрядничества – креститься двумя перстами, не пользоваться 4-конечным крестом, произносить и писать имя «Исус», а не «Иисус», служить на семи, а не на пяти просфорах – отошли по крайней мере на второй план. Старообрядцы спорили с официальной церковью по регистрации браков, приемлемости молитвы за царя, допустимости пользования деньгами и покупными вещами. В период петровских реформ старообрядцы носили особое платье с желтым воротником и платили двойной подушный налог.
Л.Н. Гумилев писал: «Стране предстоял троякий выбор: изоляционизм (путь Аввакума); создание теократической вселенско-православной империи (путь Никона); вхождение в «концерт» европейских держав (выбор Петра), с неизбежным подчинением церкви государству». Царь Алексей Михайлович сделал свой выбор – и не ошибся.
В 1670 году возникла серьезная опасность для политического режима Московского царства. Опасность получила имя – Степан Разин.
Бунт Стеньки Разина имел характер почти крестьянской войны. Предыдущие волнения имели местно-экономический характер и были направлены против административных злоупотреблений. Восстание охватило широкие слои не только казачества, но и крестьянства и только частично посадских людей. Разинцы выступили против боярства не только как администрации, но как верхнего общественного слоя – «а царь глядит все изо рта бояр; они всем владеют; он все видит, да молчит: черт у него ум отнял».
Много людей с выжженной каленым железом на лбу буквой «б» – «бунтовщик» было сослано в низовья Волги после мятежей царствования Алексея Михайловича. Кроме недовольных властью ссыльных на нижней Волге всегда было много беглого люда со всего Московского государства, обнищавших посадских, крестьян, холопов. Кроме русских в Поволжье жили и татары, башкиры, мордва, чуваши, которым жилось особенно туго – далекий от центральной власти помещик не особенно церемонился с незадолго до того покоренным населением, тем более, что и новые землевладельцы, служилые люди, не получавшие постоянно разворовываемое жалованье, сами вели полуголодное существование. Недовольные поволжские помещики отравляли в приказы челобитные, которые никто не читал – о том, что они «обеднели и обнищали и стали наги и босы, лошадей купить не на что и со всякие нужны в конец погибают и помирают голодной смертью». Бояре и дьяки, не проносившие деньги из казны мимо собственных карманов, напрасно надеялись на верность такой служилой братии. XVII век накопил в Поволжье множество «враждебных правительству элементов», которым был нужен только внешний возбуждающий толчок. И такой толчок пришел – с Дона.
С давних времен на Дону осело коренное донское казачество, жившее военной добычей и рыбными промыслами. Население пополнялось выходцами из Московского царства, промышленниками, купцами. Казаки осели на освоенных ими местах, обзавелись хозяйством, и «враги всякого порядка, были не прочь поддержать последний, если только он соответствовал их видам и интересам».
Много крестьян, посадских, холопов бежало на Дон. Казаки принимали всех и никого никогда не выдавали – любое казачество на Дону, Днепре, Волге и Яике было создано беглецами.
Ко второй половине XVII века Тихий Дон переполнился множеством беглых, не чуравшихся грабежа. Пришлые мешали налаженной казацкой жизни, ссорили казаков с московским правительством. Казацкое войско получало из Москвы денежное содержание, хлеб, оружие, порох, свинец. Голытьба не считалась с установившимися на Дону традициями. Привозного хлеба не хватало, и в 1667 году на Дону чуть не возник голод. Единственным выходом стал поход за военной добычей. Черное море было блокировано турками, оставалась только Волга. Разбойничьи шайки уже несколько десятилетий «действовали» на Волге, совершая «походы за зипунами». Туда и отправился с Дона отряд казаков и голытьбы во главе с «начальным человеком Стенькой Разиным». Разграбив несколько торговых караванов на Волге Разин совершил успешный грабительский поход в Турцию. Разграбив персидские берега казаки Разина с богатой добычей вернулись на Дон – в 1669 году. С.Ф. Платонов писал:
«На Дону Разин стал пользоваться громадным значением, так как слава о его подвигах и богатствах, награбленных казаками, все более и более распространялась и все сильнее и сильнее привлекала к нему голутвенных людей».
Слава и количество отрядов Разина росли по мере увеличения количества грабежей и добычи. Историк Н.Н. Фирсов писал:
«Как личность Разин был заметен в толпе, и сразу мог обратить на себя внимание. Его физическая мощь, его быстрая сметливость, энергия и несокрушимая, но сокрушительная воля делали это внимание длительным, привычным для толпы, а оно-то и было психологическим источником его обаяния и власти. Толпе начал казаться он человеком, отмеченным особой властью, знающим воеводство, колдуном, которого ни сабля, ни пищаль не возьмет, а он возьмет все, что захочет».
Царские воеводы попытались – по персидским жалобам – разоружить разинцев и отобрать награбленное на Каспийском море – «отдайте дары, шаховы и купчинины товары и всякие пожитки сполна, да и полонных людей отдайте». Персидские власти упрекали царских воевод в неумении и нежелании унять разбойников. Ответ чиновников был поразителен: «Эти казаки – холопы великого государя, а не разбойники: уже вина им отдана. Что взяли они грабежом ясырь и имущество на войне, так это зачтено им в жалованье и до того нет никому дела». Разин понял, что его боятся – «чтоб он вновь шатости к воровству не учинил и не пристали бы к его воровству иные многие люди». Степан Разин заявил, что казаки – сила, раз их так боятся власти. Сохранилась гневная речь Степана Разина к астраханскому воеводе князю Презоровскому:
