Все это домыслы. Лично я не стремился к власти. Мне власти хватало.
Сейчас почему-то не учитывается обстоятельство, которое тогда имело большое значение: Брежнев со своим окружением, с одной стороны, и мы, «комсомольцы», – с другой, которые придерживались примерно одних взглядов, принадлежали к разным поколениям.
Мои сверстники не участвовали непосредственно в революции. Мы были первым поколением, родившимся в советское время. Но мы, если можно так выразиться, развивались на дрожжах революции. Нашими воспитателями были участники революции и Гражданской войны, активные деятели тех исторических событий. Они служили нам примером.
Я уже рассказывал, что наша любимая учительница литературы Ольга Прокофьевна в восемнадцать лет работала в политотделе Первой конной армии; преподаватель физики, командовавший полком в Гражданскую войну, в школу ходил в военной гимнастерке и галифе. Они были отличными учителями и прекрасными воспитателями, одухотворенными идеями революции. И талантливо, убежденно прививали их нам, своим ученикам. Мы не принимали личного участия в коллективизации и индустриализации, но все это происходило на наших глазах, касалось наших семей.
Наше поколение – первое после революции – получило по-настоящему хорошее образование. Мы хорошо знали нужды простых людей, потому что сами вышли из народа. Мы ценили каждого человека! У нас легко устанавливались контакты с простыми людьми, потому что все мы с ними плечом к плечу воевали на фронте. И там, на передовой, не делили людей на высоко– или низкообразованных. Воевали защитники Отечества, честно, добросовестно выполнявшие свой долг перед Родиной.
Наше поколение отличал еще один важный фактор: у нас были чистые руки. Да, в юношеском возрасте мы были свидетелями репрессий тридцатых годов. Они коснулись и моих родных. Но мы были еще молоды, чтобы вариться в этом котле.
Мы то поколение, которое нормально относилось к людям другой национальности, в том числе к евреям. Когда при мне поднимают «еврейский вопрос», я всегда вспоминаю, как на фронте погибали мои товарищи, в том числе и евреи. Это были славные бойцы, и они до сих пор живут в моей душе.
Я думаю, мы прозевали национальный вопрос. Я в своем последнем выступлении на пленуме сказал, что национальный вопрос – это живой вопрос, что он развивается вместе с развитием нашего общества, что он меня беспокоит. А если говорить о 1967 годе, то тогда еще можно было все поправить. Ну хорошо, Егорычева убрали. Но национальный вопрос остался! Мало того, в годы перестройки он так «расцвел» и «цветет» до сих пор: украинцев настраивают против русских, грузин – против русских, русских – против евреев – и пошло-поехало! Мы же колоссальный вред нанесли стране и партии, не уделив должного внимания национальному вопросу!
Наше поколение оказалось вырубленным войной, потому прошло довольно незаметно в политической жизни страны. Если бы оно не оказалось таким поредевшим, оно смогло бы передать полученную от предшественников эстафету следовавшим за нами. К сожалению, сделать этого нам не удалось.
Более того, мы пришли не на пустое место: в руководстве стояли искалеченные сталинские кадры. Я думаю, это самый большой урон, который был нанесен нашей стране и народу культом личности. А период, прошедший после XX съезда партии, оказался слишком коротким для того, чтобы перевоспитать кадры, вырастить новых руководителей, восстановить ленинские нормы руководства, гласность.
У Брежнева и его окружения, которые старше нас были на 15–20 лет, не все было складно. У одного с образованием неладно, другой – доносы писал, третий – министром при Сталине был, четвертый – еще что-то. И они видели, что мы подрастаем, что мы их подпираем. Они видели, что мы, молодые, грамотнее их, что мы и по своему опыту готовы их заменить, и это им, конечно, не нравилось: вот они какие – комсомольцы!
Да какие же мы «комсомольцы», когда меня «освободили» в 47 лет?! Да, с А. Н. Шелепиным, с В. Е. Семичастным мы были знакомы, перекидывались в формальной обстановке мнениями, но ни разу я не был с ними в общей частной компании, не катался на лыжах, как мне приписывают. Да, мы были близки по возрасту, но работали параллельно, на разных участках работы.
Да, у нас в чем-то были схожие мысли – мы жаждали демократизации, мы очень хотели, чтобы людям свободнее и лучше жилось, но никакой организационной структуры у нас не существовало. Это была небольшая прослойка сравнительно молодых людей в возрасте 45–50 лет, поднявшихся до руководящих высот в партии и правительстве: Шелепин Александр Николаевич был членом Президиума (политбюро) ЦК КПСС и заместителем председателя Совета министров СССР, занимал пост председателя Комитета партийно-государственного контроля при ЦК КПСС и Совета министров СССР; Демичев Петр Нилович – кандидат в члены Президиума (политбюро) ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС; Семичастный Владимир Ефимович – председатель Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР; Месяцев Николай Николаевич – председатель Государственного комитета Совета министров СССР по радиовещанию и телевидению; Горюнов Дмитрий Петрович – генеральный директор ТАСС при Совете министров СССР; Тикунов Вадим Степанович – министр охраны общественного порядка РСФСР и еще ряд товарищей.
Я занимал пост первого секретаря Московской городской партийной организации.
Но для совершения «переворота» нужна была опора в партии, а ее у нас не было. Что я мог сделать, даже если бы захотел? Поднять Московскую парторганизацию на борьбу с ЦК? Это было невозможно.
Те, кто мог бы нас поддержать – наши сверстники, – погибли в годы войны. Из 22 мужчин, родившихся в 1920 году, после Отечественной войны остался в живых один. И везде – в ЦК, министерствах, обкомах – сидели руководители, выросшие при Сталине, которые нас не поддерживали…
Эта версия о «комсомольском заговоре» исходила из ЦК. Александр Яковлев в своих мемуарах пишет, что комсомольцы якобы хотели изменить порядок и даже (?!) распределили обязанности: Шелепину отводилась роль генсека, Егорычеву – роль первого заместителя Косыгина, «поскольку они с премьером хорошо ладили».
Это все выдумки! Никаких встреч «комсомольцев» по этому поводу не было. Мы с Шелепиным после октябрьского (1964 года) пленума, если мне не изменяет память, не встречались с глазу на глаз ни разу до 1970 года. У каждого из нас хватало своих дел.
Шелепин остро выступал против культа личности – острее его никто не говорил. Но я никогда не видел его в роли первого или Генерального секретаря КПСС, потому что у него был большой пробел – он ни одной партийной организацией не руководил, а комсомол – это не партия. Но он был действительно способный человек и, безусловно, честный.
Нас было мало. Да и тех быстро устранили из партийного руководства: кого-то послали работать в отдаленные области, кого-то – дипломатами в страны поменьше или подальше – в Африку, Австралию, на американский континент. Мы мешали Брежневу жить так, как ему нравится. Генсек хотел иметь около себя только тех, кто беспрекословно поддерживал и прославлял его. Лесть и славословие он любил всегда.
Сложность ситуации еще заключалась в том, что негативные процессы проявлялись не сразу. Казалось, страна шла вперед. И хотя замедлились темпы этого движения, хотя все видели, что планы не выполняются, немногие догадывались о том, кто и что являлись причиной торможения.
Я уверен, что секретари обкомов и крайкомов, успешно работавшие на местах, полностью поглощенные решением своих, местных проблем, просто не поняли бы меня, если бы я на пленуме предъявил обвинения лично Леониду Ильичу Брежневу. Они бы сказали, что я клевещу, что никто им не мешает. Особенно если учесть, что Брежнев при желании мог оставить о себе самое приятное впечатление. Он мог принять любого секретаря, запросто поговорить с ним, пообещать помочь и на прощание дружески похлопать по плечу. Это вызывало симпатию, и поверить в то, что такой генсек может вести себя не по-партийному, – невозможно!
Так что более резкое выступление на пленуме ничего бы не дало. Нужно было время, чтобы люди прозрели. И я надеялся, что у меня будет это время, будет еще пленум, на котором я смогу сказать обо всем и люди меня услышат.
Я тщательно хранил одну записную книжку. Записи в ней относятся к 1968 году. В ней моя непроизнесенная речь на несостоявшемся пленуме ЦК партии, который, как стало мне известно, готовил Брежнев и его ближайший помощник Г. К. Цинев.
Дело в том, что в 1968 году Брежнев вынашивал мысль создать (по примеру 1957 года) дело «о новой антипартийной группе» – так называемых «комсомольцах» (Шелепин, Семичастный, Месяцев, Егорычев и др.). Моих бывших помощников по МГК приглашали в этой связи в КГБ и настойчиво выясняли, когда и с кем я встречался, какие были разговоры и т. д. Все мои разговоры на работе и дома тщательно прослушивались.
