Однако все действия Октавиана считались бы преступными, если бы он и вправду восстановил республику и ее законы. Именно преступные действия так помогли ему в самом начале карьеры, именно они в первую очередь позволили ему уничтожить республику. И теперь, когда Октавиан сам стал создавать и толковать законы и не мог предстать перед судом, он с негодованием отверг бы любые предположения, что он является чем-то иным, чем primus inter pares («первый среди равных»), или пользуется незаконной властью. Не имей он абсолютной поддержки войск, его давным-давно оттолкнули бы в сторону: лишили бы всех постов и сослали — опозоренного и разоренного, — а может, даже удавили бы в тюрьме или засекли до смерти как врага общества.
Таким образом, заявление Октавиана, что у него было не больше власти, чем у его коллег по должности, столь же лицемерно, как и утверждение, что он передал республику в ведение сената и народа. Ведь стоило бы ему захотеть, он опять вывесил бы на Форуме проскрипционные листы и спокойно ждал бы, пока подчиненные сделают всю грязную работу. Никто из его «коллег по должности» такой власти не имел. Но Октавиан больше не хотел политических убийств, коль скоро получилось их избежать. Он ставил перед собой более высокие цели — и стремился к ним в течение всего периода своего принципата. Октавиан имел право гордиться тем, что совершил — законно или нет, — и что принесло ему беспрецедентные почести, которыми его осыпали старшие представители благодарного народа, включая и имя Августа, означающее «возвеличенный», «священный»; его также связывают со словом «авгур».
Умеренное использование неслыханной власти, дипломатия, благодаря которой Октавиан добился расположения многих, считавших себя его заклятыми врагами, — все это превратило его чисто военные победы в прочный мир, воцарившийся во всех слоях общества, включая даже аристократов.
И не так уж далеко от правды мнение современника, Веллея Патеркула (явного приверженца Октавиана), в этом редком всплеске красноречия его обычно столь тяжелого пера:
«По прошествии двадцати лет гражданская война кончилась, прекратились столкновения с другими народами, мир вернулся, ярость войск утишилась, возвратилась власть закона вместе с уважением к суду и величием сената. Хлебопашцы вернулись на поля, люди чтят богов и верят друг другу, всякий спокойно владеет своим имуществом. Разумно изменены старые законы и приняты новые для пользы общества. Преобразован сенат — без жестокости, но со строгостью. Лучшие люди, те, кто победил и занял самые высокие места, собраны принцепсом для украшения Рима».
Никогда еще девиз Октавиана «Торопись не спеша» не давал столь успешных результатов, как на данном этапе его карьеры, когда он стремился завоевать доверие народа в целом. Первой его чисто политической задачей стало обновление сенатских списков. Необходимость этого поняли все, когда Октавиан и его главный помощник Агриппа были консулами два года подряд (в 28 и 27 годах до нашей эры), выполняя одновременно обязанности цензоров. До сражения при Акции в сенате насчитывалось более тысячи человек, из которых около трехсот, вероятно, дезертировали к Антонию. Так можно судить, основываясь на «Деяниях Цезаря», где упомянуто «более семисот сенаторов», воевавших под его знаменами, то есть число перебежчиков могло быть и меньше трехсот. Что удивительно — пересматривая списки, оба консула, по-видимому, не проводили дискриминацию против уцелевших сторонников Антония.
Даже если это лишь отчасти так — полных доказательств нет, — то был факт величайшей важности, показывающий нам, насколько обширные симпатии завоевал Октавиан после событий при Акции и с какой уверенностью он шел на явный риск — поставил свое будущее в зависимость от того, как примет сенат его политическую программу.
Вместе с Агриппой они составили список из двухсот имен сенаторов, которых посчитали непригодными для дальнейшей службы, но людей туда вносили не по политическим признакам, а тех, кто не отвечал финансовым требованиям или имел дурную славу. Никого из явных сторонников Антония из сената не исключили.
Даже определив кандидатуры, консулы старались не проявлять излишней суровости. Они не жалели времени, чтобы убедить людей уйти с достоинством, сохранив свою репутацию. После того как таким образом решилась отставка пятидесяти сенаторов, консулам пришлось выгнать сто пятьдесят упрямцев, продолжавших цепляться за должность. Пользуясь данными ему ранее полномочиями, Октавиан причислил к патрициям нескольких представителей плебейской аристократической верхушки, и с трудом верится, что он упустил случай вознаградить своих самых верных сторонников.
В сенате остались около восьмисот человек — все еще много для нормальной работы, но то был лишь первый этап затеянной Октавианом чистки.
В 28 году до нашей эры Октавиан и Агриппа провели первую за сорок с лишним лет перепись населения. Переписчики, действовавшие по всей империи, насчитали четыре миллиона шестьдесят три тысячи граждан. Это было в четыре раза больше, чем во время предыдущей переписи — в 69 году до нашей эры; которую, как полагают, не довели до конца, хотя и учли большинство подлежащих переписи граждан. Столь большой прирост населения объясняется частично за счет людей, получивших гражданство благодаря службе в легионах, за счет вольноотпущенников, а также соперничающих патронов-аристократов, желавших обеспечить себе поддержку в Италии и провинциях. Поскольку принято считать, что все население столицы, включая не подлежавших переписи женщин, детей и рабов, составляло в тот период гораздо меньше миллиона, результат переписи показывает нам истинную значимость голосования каждого гражданина; чтобы оно было действительным, голосовать следовало лично, исключительно в столице — а уведомления об этом доставлялись порой слишком поздно, — да еще на участке, где одновременно могли уместиться лишь несколько тысяч человек.
Если старая оптиматская олигархия не учитывала мнения граждан, то теперь оно учитывалось еще меньше. Из того, что у Октавиана уже не было нужды изгонять из сената бывших противников, ясно следующее: в Антонии разочаровались не только солдаты, но и большая часть этих четырех миллионов граждан, для которых Октавиан представлял единственную надежду на мир. В последующие сорок лет они снова и снова будут показывать желание и стремление видеть правителем именно его, как бы он ни называл свою должность. Ему нравилось называться принцепсом — слово без пугающего подтекста, и веками его использовали во множественном числе: принцепсы — самые старшие члены сената. Применительно к Октавиану это слово означало нечто большее, чем просто «старший сенатор». Полномочия у него были столь же обширные, как у Цезаря, только вот на просьбы граждан объявить себя диктатором он, спустив с плеч тогу и обнажив грудь, отвечал, что пусть лучше его заколют, чем он примет подобный титул.
То было, конечно, дешевое лицедейство, рассчитанное на галерку. Вернувшись в Рим с окончательной победой в гражданской войне, Октавиан уже находился во главе политической партии, ставшей под его руководством массовой. Поначалу это была партия одной задачи — небольшая группировка цезарианцев, ведущая кампанию за возмездие убийцам; затем она поглотила всех соперников, многократно усилила свои позиции, борясь за традиционные римские ценности против предполагаемой культурной и военной угрозы с востока, а теперь апеллировала к людям, пытавшимся поначалу ее растоптать. Октавиан уже не смог бы, даже если бы и хотел, свернуть с пути абсолютной власти, ибо тем самым погубил бы карьеры и подверг риску жизни множества людей, которые почти пятнадцать лет столь преданно трудились для его возвышения.
Настоящее восстановление республики потревожило бы призраки Катона и Кассия, Брута и Цицерона. В лице своих прямых потомков они снова попытались бы захватить — как положенную им по праву рождения — львиную долю богатств Рима, они сталкивали бы вниз стремящиеся подняться средние классы, они отказывали бы беднякам в государственной помощи и воспользовались бы своей монополией в судах, чтобы полностью разделаться с цезарианцами. Октавиан и его приближенные разработали сложный план кампании, первым и важнейшим шагом которой стала, как ни странно, отмена всех чрезвычайных мер, принятых самим же Октавианом в период триумвирата и позднее и противоречивших республиканским законам. Это освободило принцепсу путь для решающего шага, сделанного им на заседании преобразованного сената 13 января 27 года до нашей эры — для его предложения «передать управление республикой сенату и народу римскому».
То был драматический момент. Однако большинство присутствовавших в курии Юлия не только знали, что произойдет, но и явно отрепетировали роли, в которых нужны были цезарианской партии. Со скамьи магистратов в длинном прямоугольном зале поднялась худощавая фигура тридцатипятилетнего Октавиана — наверняка в сандалиях на толстой подошве, которые он любил надевать для официальных собраний, чтобы не бросался в глаза его скромный рост — пять футов и шесть дюймов. Спокойно он объявил: здесь и сейчас он отказывается от всех полномочий, кроме тех, что временно даны ему как одному из двоих консулов на этот год.
