То был драматический момент. Однако большинство присутствовавших в курии Юлия не только знали, что произойдет, но и явно отрепетировали роли, в которых нужны были цезарианской партии. Со скамьи магистратов в длинном прямоугольном зале поднялась худощавая фигура тридцатипятилетнего Октавиана — наверняка в сандалиях на толстой подошве, которые он любил надевать для официальных собраний, чтобы не бросался в глаза его скромный рост — пять футов и шесть дюймов. Спокойно он объявил: здесь и сейчас он отказывается от всех полномочий, кроме тех, что временно даны ему как одному из двоих консулов на этот год.
Непосвященные едва верили своим ушам и в потрясении пытались уяснить себе подоплеку его заявления, но тут с мест главнейших сторонников Октавиана хлынул целый поток протестов, перешедших в рев. Разве Октавиана больше не заботит безопасность Рима? Как он может бросить их, после того как долго и так много трудился ради спасения державы от врагов? Даже боги разгневаются, если он сейчас отступится! Точно диктатор двадцатого века в государстве с однопартийной системой, изображающий принципиальное неприятие единоличной власти, которую на деле он намерен укреплять и развивать, Октавиан утверждал, что решение его обдуманное и окончательное.
Мало-помалу в ответ на душераздирающие мольбы послушных статистов он позволил себе уступить — под столь упорным давлением. Нейтральные сенаторы начали понимать: если они не присоединятся к мольбам, их сочтут стойкими противниками Октавиана. К тому времени, когда Октавиан согласился пересмотреть решение, в результате голосования никто уже не сомневался. Он оставил за собой власть только над теми провинциями, в которых — хоть храм Януса и стоял закрытый, — нельзя было гарантировать сохранение мира. Октавиан назвал Галлию, Испанию, Сирию, Египет, Киликию и Кипр. И то, что большинство его легионов базировалось именно в этих провинциях, — не просто совпадение.
Прочие провинции с горсткой оставшихся там легионов — в таких пограничных областях, как Иллирика, Македония и Африка — он передал под юрисдикцию сената и позволил назначать наместников из старших сенаторов — по жребию и сроком на один год — как делалось до триумвирата. Свои провинции он объединил, чтобы управлять ими в качестве проконсула в течение десяти лет, но не через наместников, а через легатов, которых назначал сам и которые подчинялись лично ему. Для такой системы имелся прецедент: когда Помпей управлял испанскими провинциями, сенат голосованием позволил ему оставаться в Италии — лишь выехать за пределы Рима, — а испанскими легионами командовали назначенные им полководцы.
Отказ Октавиана от управления спокойными провинциями был скорее показным, чем действительным. В отличие от Помпея Октавиан мог оставаться в Риме, поскольку обладал еще и полномочиями действующего консула, дававшими ему право в чрезвычайных случаях принимать командование над войсками, базирующимися в столице и даже провинциях под номинальным командованием сената. То была юридическая проформа; никто не сомневался, что если Октавиану потребуется, он возьмет себе любые легионы независимо от своего юридического статуса. Однако теперешняя щепетильность по отношению к букве закона помогла ему восстановить доверие к юридической системе судов и правовым нормам. Октавиан продемонстрировал, что не ставит себя выше закона. Как превосходный политик, он использовал данный ему десятилетний проконсульский срок, чтобы распустить всех правителей «военных провинций» и заменить их чиновниками, не бывшими, как правило, членами сената. Очистив почти всю армию от полководцев-политиков, сделанных по одной мерке своевольных аристократов, Октавиан лишил потенциальных противников шанса устроить с их помощью военный мятеж.
Сенаторы были рады назначать правителей хотя бы и для того небольшого числа провинций, которые демонстративно передал им Октавиан.
Впервые за пятнадцать лет — с момента основания триумвирата — они могли заниматься таким делом беспрепятственно. Верный какое-то время букве договора, Октавиан не вмешивался, только оговорил условие: назначенный сенатом правитель не должен носить военную одежду или меч. Он уже проверил каждого сенатора на предмет пригодности, а настроения среди избирателей были таковы, что ни один кандидат в магистраты не мог пройти выборы без одобрения, а то и прямой санкции принцепса. Именно к этому времени Дион относит установление монархической власти Октавиана.
В тот вечер, возвратившись в отличном настроении в свой новый дом на Палатине, Октавиан, наверное, похвалился Ливии и Октавии, что хорошо сегодня поработал. Теперь юридически к нему было не придраться. Главный оплот его власти — контроль над армией — почти полностью признан самым главным законодательным органом государства. Для его бывшего союзника Цицерона сенат был и источником, и средством власти. Для Октавиана сенат стал лестницей, по которой его личная власть, опирающаяся на армию, поднялась до общественного признания и показала свое значение как власть гражданская.
Сенат постановил также удвоить жалованье восстановленной Октавианом преторианской гвардии, которую он разместил в стратегически важных местах, большей частью в Центральной Италии и самом Риме — на случай если ему вдруг срочно потребуется поддержка отборных войск против любой оппозиции, пусть даже самого сената. Связь императора Гая Августа (новое с иголочки имя) с просто Гаем Октавием еще больше отодвинулась в область невообразимо далекого прошлого. Целый хор молитв за его здоровье и долголетие, молитв, которые отныне возносились из многих и многих храмов по всей империи, новые почести, укрепленная власть и усиленные заботы о личной безопасности — все это подняло его на недоступные смертным высоты.
Было бы, впрочем, ошибкой предполагать, что Октавианом, разыгравшим перед сенатом этот фарс, двигало только желание укрепить свою власть. За годы борьбы он научился относиться серьезно, как к образцу для подражания, к прошлому страны, идеализированному и получившему наиболее полное выражение в сочинениях Вергилия и трудах историка Тита Ливия, которые пользовались покровительством Октавиана. По Ливию, считалось само собой разумеющимся, что в прежние времена истинный римлянин служил государству ради блага государства, а не ради выгоды для себя и своего семейства. Его история раннего Рима пестрит примерами наподобие эпизода с Горацием Коклесом, который, как говорят, с двумя товарищами сдерживал натиск этрусского войска, в то время как за его спиной спешно разбирали мост через Тибр, чтобы спасти Рим. Гораций действовал не ради награды, а потому что не мог себе представить смерти более почетной, чем смерть за Рим.
Ту же мысль выразил современник Ливия поэт Квинт Гораций Флакк в самых известных строках латинской поэзии, которые без перевода цитируются и в английских стихах двадцатого века: «Dulce et decorum est pro patria mori[22]!» Гораций, сражавшийся на побежденной стороне при Филиппах и прощенный Октавианом, описал сладость смерти за родную страну как стимул для молодых легионеров; Уилфред Оуэн, пресыщенный зрелищем смерти во время Первой мировой войны, сделал из этой строки эффектную концовку для антивоенного стихотворения. Он написал об одном из своих солдат, не успевшем надеть маску во время газовой атаки: те, кто видел это зрелище, не станут учить мечтающих о славе детей старинной лжи, что «dulce et decorum est pro patria mori».
Гораций, впрочем, не столько прославлял милитаризм, сколько хотел показать, что каждое поколение его соотечественников должно хотеть и уметь защищать родину. Согласно менталитету эпохи, это было возможно лишь в том случае, если молодых с детства воспитывать в духе добродетели и мужества их предков-земледельцев. Но что будет, коль теперешнему поколению родителей суждено погрязнуть в роскоши и разврате, ведущих к полному разложению?
Нет, от иных отцов вели свой род
Те юные мужи, что море кровью
Окрасили пунийской, кем сражен
Сам Ганнибал — и Антиох, и Пирр;
То были дети воинов, привычных
Долбить мотыгой землю, и рубить
Деревья, и идти домой с вязанкой
По зову строгих матерей.
Следует учитывать тот факт, что Гораций — согласно его же признанию — писал стихи, «побуждаемый дерзкой бедностью», и разбогател благодаря покровительству Октавиана и Мецената, подарившего поэту поместье в Сабине, которое часто фигурирует в его стихах как скромное крестьянское хозяйство. Гораций восхвалял деревенскую жизнь и простые радости. Его дом, писал он, не отделан золотом и слоновой костью, и нет в нем колонн африканского мрамора, но для счастья ему хватит его «сабинского домика» и еще — кувшина вина и красивой подружки.
