Наш 4-й эскадрон стоял в слободе Пригородной, в 15-ти верстах от города Луцка. Бывало, десятские чуть свет ходят по улицам, стучат под окнами и требуют жителей в правление до рады (на совещание). Там приказывают им всем быть готовыми и иметь всякого запаса в изобилии. Куда ж они снаряжались, нам не сказывали.
Мы обыкновенно не обращали на это внимания — идешь себе и чистишь лошадей. Хозяин моей квартиры, Илья, придет, бывало, со своей сборни, повесит голову и говорит: «Эх, пане, беда будет».
— А что за беда, скажи, тезка?
— Нет, пане, нельзя сказать, а только беда будет!
После мы узнали, что на праздник Св. Пасхи приказано было всякому обывателю извести своего постояльца, если он русский солдат.
Там, где мы чистили лошадей, двор был большой, просторный. Хозяин дома, бывало, выйдет посмотреть на наших лошадей да и говорит:
— Дрянные кони, на чем вы будете воевать?
— Даром что дрянные, да побьем, мол, ваших хороших. Наши кони храбры, они и вас-то сомнут и лошадей-то ваших покалечат. А что худы, то не беда — поправятся! Теперь войны нет.
— А може еще бендже! (то есть «А может еще будет?»)
Тут мне, бывало, всю душу так и помутит. Как, думаю себе, смеет он издеваться над нами.
— Ну, подавай!!! — говорю я ему, — подавай ее сюда, мы, мол, станем. Устоите ли вы? Я, мол, русак не трусак!
Тут мой поляк увидит, что больно со мной заспорил, да потом и говорит:
— Проше пана на килишек вудки!
Ведь вот какой народ, Ваше благородие, у-у! Бедовый. А потом обойдется, и ничего, как будто и в ладу живем, — этот же самый поляк хотел выдать за меня свою дочку.
Вдруг в нашем городке сделалась тревога, наши эскадроны собрались и пошли в Краков выручать своих. Мы шли скорым маршем. Так что иногда прихватывали и ночи. На шестой день пришли в Козеницы. Переправились через Вислу и подле реки стали биваками.
Сюда нам привезли сена, и только что мы, готовясь к большому переходу, начали вить киты, видим, по дороге из Варшавы скачет повозка, а на ней сидит офицер без шапки. Он объявил, что в Варшаве загорелся бунт и наших там вырезали. Генерал-майор Игельстром, узнавши, что на Пасху в городе непременно откроется революция, приказал нашим войскам собраться в Страстной четверток и того же дня выступить из Варшавы.
Поляки проведали о том и начали резать по закоулкам тех, которые, не зная города, не попадали на сборные места или не поспевали выскочить из домов.
Рассказывали, что по проходящим по улицам войскам со второго и третьего этажа бросали каменья не только мужчины, но и женщины! Хоть и жаль нам было наших, да делать нечего, коли оплошали, сами и виноваты.
На следующий день прибыл к нам Ферзен с войсками. И у нас составился порядочный отряд. Отсюда мы поворотили в Краков. Пройдя два перехода, повстречали свои два эскадрона. Они находились в командировке, от полка в Кракове, для разъездов. Да еще две роты егерей, уж не помню хорошенько, Лифляндского или Курляндского корпуса. Тогда егеря считались корпусами. Их гнал поляк. И так жестоко напирал, что наши едва отбивались.
Товарищи рассказывали, что из Кракова, как сделалась тревога, наши успели еще выйти благополучно, но потом поляки одумались, бросились вслед за нашими. Догнали их и вступили в драку. Сперва наши удачно отбивались, а когда сила кракусов стала увеличиваться, то нашим приходилось уже очень плохо. «Да слава Богу, — сказывали товарищи, — что вы подоспели и оборонили нас».
Вместе с ними мы сделали еще два перехода и до самого Кракова гнали неприятеля… Меня послали фуражиром от всего полка. Дали человек тридцать команды и капрала. Эскадронный командир, отправляя меня, приказывал привезти как можно больше фуража. И в особенности расстараться насчет съестных припасов.
Поблизости к лагерю, известное дело, ничего не найдешь. Вот я и отправился верст за сорок. Приезжаю в одну деревню — пусто. Я в другую — тоже ничего нет. Ну, думаю себе, здесь, видно, наши похозяйничали. Приезжаю в третью — всего довольно: овса, ячменя, ржи, проса, гороху, пшеницы. Бери сколько душе угодно. Здесь я остановился и начал фуражировать.
Вдруг сюда же приезжает кадет{115} нашего полка Хайновский и с ним сорок человек команды. На другой день прибыл к нам же Козловского пехотного полка подпоручик Козлянинов. У него было сорок подвод и более 80 человек команды.
Кадет и подпоручик остановились на одной квартире и порешили между собой на завтрашний день отправиться куда-нибудь вместе для разыскания фуража. И, поручив мне смотреть за всей командой, сами они уехали.
Унтер-офицер пешей команды поехал за пять верст на мельницу, перемалывать рожь, а я, взявши с собой трех человек конных, бросился по другим деревням разыскивать: не найдется ли где еще фуража и других каких-нибудь продуктов?
Приехавши в первую деревню, мы остановились на одном дворе, слезли с лошадей, заложили им сена и начали искать фуража.
Видя, что трем человекам здесь нельзя управиться, я вернулся назад; взял еще двенадцать человек из команды и, прибыв обратно, приказал людям расположиться по разным квартирам. Кормить лошадей. И проворнее свозить найденные запасы.
Я и солдат Користелев стали на одной квартире. Только что мы в клуне{116} слезли с лошадей и заложили им сена, как вдруг из пистолета — хлоп! Это, мол, наши ребята нашли пистолет или ружье, да и пробуют, а тут слышу, бац да бац.
Я скорей муштук{117} лошади в зубы, выскочил во двор и только что от ворот на улицу, как конный поляк тут и есть! Он бросился ко мне и кричит: «Пардон!» Я, делать нечего, тоже говорю: «Пардон»!
Поляк схватил меня у затылка за волосы правою рукою; каска с меня свалилась, а левою взял повод моей лошади к своему поводу, так что я пришелся у него с правой стороны. Немного проехав, мы вместе поворотили в большую улицу. Смотрю: за деревней стоит их фронт, этак эскадрона два. Тут мне и думается: что я за дурак, что отдамся в плен? Лошадь у меня была добрая! Ах добрая! Поводья держу в руках.
Собственный пистолет был у меня всегда за поясом, и на ремне через шею, а пара казенных — в ольстредях{118}. Оружия у меня много — ведь срам, когда возьмут! А сам меж тем правой рукой взвел я курок, а левой прикрыл — и из-под руки бац!
Поляк повалился. Повернув направо, я дал коню шпоры, махнул плетью — и конь взвился подо мною.
Конь подо мной, а Бог надомной!
Польские уланы пустили мне вдогонку десяток выстрелов, но Бог хранил. Несколько человек из фронта бросились за мной, да где ж им! У меня не конь, а змей был. Кабы тот конь теперь — кажется, взобрался бы на него как-нибудь, хоть бы лестницу приставил. А там — ура! Да только и видели старика!
Ох, добрый был конь мой, краснобурый! Иногда сделается весь как в мыле: по воде бродит и воды в рот не берет, а остыл — напьется. Умница, а не лошадь была, — все мне завидовали, уж подлинно можно было сказать: конь — подо мной, а Бог — надо мной.
Подскакиваю к деревне, где я оставил команду с обозом — смотрю, Користелев как будто правый стоит у ворот; сабля у него на темляке{119}, а пистолет в руках — я огрел его плетью: что за дурак! Чего, мол, тут стоишь? Дал бы знать команде!
В деревне я сделал тревогу, велел поседлать лошадей, а пехоте, схвативши одне сумы да ружья, бежать за мной! Сам с конницей поскакал вперед. Подъезжая к деревне, из которой вырвался, оглянулся назад и вижу: наша пехота уже успела взбежать на взволок{120}.
Тем временем поляки дали знать конфедератам, что мы фуражируем в их деревне. Неприятель с двумя эскадронами и двумя ротами пехоты, как я узнал после, ворвался в нашу деревню и начал перестрелку с унтер-офицером, который с пятью человеками при повозках возвращался с мельницы.
Он только что въезжал в деревню, занятую нами, как я с командой, собранной по тревоге, выскакивал из нее. Пехота, бежавшая за мной, успела в это время показаться на горе, но, услыхав пальбу в деревне, воротилась.
Неприятель принял эту пехоту за авангард и, оставив унтер-офицера в покое, удалился по обыкновению в лес. Местоположение было такого рода, что неприятелю нельзя было заметить, откуда вышла наша пехота.
Въехавши в деревню, где было начал фуражировать, нашел я раненого Тихона Иванова. Когда я назначал его ехать со мною, он было отговаривался. «Там, брат, деревня большая, — говорил я, — повеселеешь: водка есть и пива вдоволь». — «Да мне что-то нездоровится, Илья Осипович!» — «Пустое, брат, поедем!» Бедняга как будто что-то предчувствовал.
Тихон Иванов рассказал, что одного из наших взяли в плен. А остальные десять человек явились ко мне. Присоединив их к команде, бросился я с ними отбивать пленного по дороге, указанной раненым солдатиком.
