Вернемся снова к осаде Дрездена; ее продолжали лишь для того, чтобы с честью выйти из этого дела. Австрийцы горячо желали скорейшего окончания ее и с этой целью, вместе с имперскими войсками, пытались неожиданно атаковать королевскую армию, прикрывавшую корпус осаждающих. Главная квартира находилась во внешнем укреплении у слабо защищенной и прикрываемой одними форпостами деревни Груна, в некотором отдалении от лагеря. Казалось, это обстоятельство благоприятствовало неприятельскому предприятию. Враги льстили себе надеждой захватить короля в плен и вообще повторить Гохкирхское сражение. Все должно было произойти на рассвете, но, несмотря на быстроту, план этот окончился неудачей. Легкие австрийские войска проникли вперед, прусский полевой караул подался назад, король едва успел вскочить на лошадь и ускакать из деревни. Эта деревня была пределом, на котором остановились атакующие: с невероятной быстротой прусская армия стояла уже под ружьем. В течение трех минут можно было наблюдать необыкновенный переход стольких тысяч людей от состояния полнейшего покоя к величайшей деятельности. Пехота, кавалерия, артиллерия – все спало в палатках глубоким сном; по всей линии царила гробовая тишина, и разом все стало в боевой порядок. Солнце только что испускало первые лучи, предвещая прекрасный летний день, как вдруг ужасающий крик: «В ружье!» – повторенный тысячами голосов, пронесся по всему стану[216*]. Солдаты, полуодетые, бросились из палаток, построились, и вся армия сомкнутыми рядами пошла навстречу неприятелю, который тогда поспешно стал отступать, так как Даун вовсе не желал сражения.
При этом особенно отличились уланы, о которых следует здесь подробнее поговорить. Они принадлежали к особой, живущей в Польше немногочисленной части населения, имеющей свои нравы, обычаи и религию даже теперь, хотя они живут среди христиан. Они всегда отличались своей храбростью и преданностью республике, сражаясь во всех польских войнах за своих королей. И теперь они находились на службе Августа и предводимы были заслуженным саксонским офицером, майором Шибелем. Одеты они были как турки, составляли легкую конницу и вооружены были пиками. Повсюду уланы эти задирались с прусскими форпостами и арьергардами и сражались во время бегства, подобно древним парфянам[217].
Эта попытка атаки врасплох была причиной перемены в позиции короля. Прусский лагерь был удален от так называемого Большого сада, а для защиты левого фланга новой позиции сад был превращен в засеки. Высокие величественные деревья, почтенные и неоценимые по своей редкости, стоявшие рядами по великолепным аллеям, были срублены. В несколько часов весь этот рай, служивший для публичных гуляний жителей, отличавшийся своей обширностью, произведениями искусства и роскоши, украшение Германии, достойное могущественного монарха, был превращен в ужаснейшую пустыню. Еще до осады саксонцы зарыли здесь мраморные статуи, украшавшие его, и собрание королевских антиков, одно из превосходнейших по сю сторону Альп. Пруссаки ничего не заметили, и потому эти памятники сохранились для Саксонии.
С переменой позиции осада пошла слабее и исчезла всякая надежда на завоевание Дрездена. Ко всем препятствиям присоединилась еще потеря значительного прусского транспорта с военными припасами и хлебом, шедшего на восьми судах из Магдебурга и попавшего в руки австрийцев; в прусском лагере стал обнаруживаться недостаток, так как неприятель овладел Эльбой, прервав всякий подвоз по реке.
Фридрих только что намеревался снять осаду Дрездена, как узнал о взятии Глаца. Осажденные оповестили об этом радостной пальбой из орудий вокруг города. Король узнал об этом несчастии от австрийского генерала Нугента, взятого в плен во время одной из вылазок. Вначале король был совершенно ошеломлен, так как пункт этот считался сильно укрепленным; но вскоре он пришел в себя и сказал: «Пусть! Когда наступит мир, нам его возвратят. Надо идти в Силезию, чтобы не все потерять». Деятельный Лаудон, желая возможно лучше воспользоваться приобретенными выгодами, осадил Бреславль. Узнав об этом, король еще более стал торопиться. Пруссаки покинули лагерь под Дрезденом 30 июня в дождливую бурную ночь. Несколько орудий должны были поддерживать огонь в траншеях, но он постепенно ослабевал и наконец совершенно прекратился. Король вышел тогда из лагеря и направился со своей армией к Мейсену.
Так кончилась осада Дрездена, стоившая пруссакам 1478 человек убитыми и ранеными, причем 261 были взяты в плен. Шесть церквей, 416 красивых домов, дворцы и общественные здания столицы были превращены в пепел и 115 зданий повреждены. Множество жителей лишилось жизни, стало калеками; еще большее количество живших до сих пор в достатке превратились в нищих. Несколько сотен семейств, выдвинувшихся благодаря промышленной деятельности многих поколений своих предков и мирно наслаждавшихся плодами ее, опомнившись после всех ужасов осады, увидели вдруг, что все для них безвозвратно погибло. Родственники, связанные узами нежности и любви, должны были теперь расставаться. Мужчины и юноши, взяв дорожный посох, покидали свою несчастную родину и шли искать хлеба в чужие страны. Девушки, воспитанные в роскоши, пользовавшиеся до сих пор услугами стольких рук, должны были отказаться от всех прежних удобств жизни, от приятных, теперь исчезнувших надежд на будущее и стали сами служанками, чтобы заработать на свое пропитание. И теперь, по истечении тридцати лет, еще весьма чувствительны последствия этой ужасной осады. Область вздохнула свободнее, но столица, живущая не торговлей, а исключительно трудолюбием жителей, далеко отстала. Развалины убраны, на местах пожарищ возникли дома и дворцы, но исчезло высокое благосостояние этого королевского города, где искусства и великолепие соперничали друг с другом, где выдающиеся художественные дарования встречали величайшую поддержку, где утонченные нравы шли рука об руку с богатством и развитием промышленности и где самые изысканные зрелища служили образцом для других мировых столиц. От того Дрездена почти не осталось следов.
Вместе с злополучным предприятием этим кончилась цепь несчастий, беспрерывно обрушивавшихся на Фридриха в течение 12 месяцев. Подобно тому, как кампания 1757 года беспримерна в истории войны, так же невероятно и то, чтобы монарх, в столь короткое время испытав столько разом накопившихся неудач, не изнемог под ними. Поражение, нанесенное русскими при Кайе в июле 1759 года, было первым сигналом к этим беспрерывным превратностям судьбы; затем последовали ужасное поражение при Кунерсдорфе и потеря Дрездена. Финк был взят в плен со своим большим корпусом при Максене, Диреке – с небольшим при Мейсене; затем убийственная зимняя кампания с ее эпидемиями; злополучное сражение при Ландсгуте, завоевание неприятелями Глаца, а теперь – неудавшаяся осада Дрездена.
Итак, король пошел в Силезию; Даун старался как можно более затруднять поход пруссаков. Его легкие войска должны были сжечь все мосты через Редер, Шпрее, Нейсу и Квейс, а все дороги, ведущие в Силезию, они сделали недоступными посредством засек. Но Фридрих преодолел все эти препятствия и продолжал идти дальше для освобождения Бреславля, который был осажден Лаудоном. При этом следует обратить внимание на одно удивительное обстоятельство: Фридрих, умевший орлиным взором своего гения избирать полководцев, очень редко с такою же заботливостью избирал комендантов для своих крепостей. На эти места обыкновенно поступали смотря по старшинству в чинах или же случайно; королю было все равно – будет ли то Гейден или д’О. Фридрих не знал ни того ни другого и был одинаково поражен позорным поведением д’О и удивительным подвигом Гейдена, который, находясь в гарнизонном полку, не предназначался для службы в поле, а по своему чину еще меньше того годился в полководцы; относительно военной славы у него были весьма ограниченные виды на будущее, и тот, чья необыкновенная неустрашимость столько раз разрушила великие замыслы русских, должен был незаметно влачить свои дни в небольшом местечке.
Но теперь добрый гений Фридриха тоже благоприятствовал его намерениям. Королевская лейб-гвардия, почти совершенно истребленная при Коллине, была вновь сформирована полностью и квартировала в Бреславле. Благодаря этому обстоятельству начальник ее, генерал Тауэнцин, стал комендантом столицы Силезии. Воспитанный в Потсдамской военной школе и поседевший на полях брани, генерал этот соединял с высочайшими понятиями о чести неустрашимость, расторопность и военное дарование. Все эти достоинства были необходимы в такую критическую минуту, которая, быть может, никогда не имела себе равных. Лаудон стоял перед городом с 50 000 австрийцев, а в стенах его находилось 9000 австрийских военнопленных, готовых взбунтоваться. Всем этим внешним и внутренним врагам Тауэнцин мог противопоставить только 3000 человек, из которых 2000 были либо перебежчики, либо приневоленные солдаты, либо инвалиды. Только на 1000 человек сильной королевской гвардии мог он рассчитывать, да и те состояли по большей части из иностранцев; рядовые из-за небольшого жалованья служили неохотно и оставались при своих знаменах лишь из принципов чести и дисциплины. Подобные случаи обнаруживают воинственный дух пруссаков и всего нашего века; доказанные, они все же являются для философа проблемами, а вдумчивый историк едва ли решается их приводить, ввиду их невероятности. Обуздать целую армию в городе с помощью небольшого числа недовольных и непригодных к службе солдат, сопротивляться в то же время другой армии, находившейся вне стен, и все это в плохо укрепленном пункте, населенном многими тысячами граждан, готовых поднять бунт, – такое чудо могло совершить лишь одно могущество прусской военной дисциплины. Если будущие историки будут восхвалять военные доблести, а поэты – воспевать их, то Гохкирх и Бреславль станут для них предметом вечного восхищения, как примеры торжества дисциплины.
