Спустя год, когда в воздухе, что называется, отчетливо «пахло революцией», пассивное сопротивление солдат начальническому произволу — дезертирство любых видов или добровольная сдача в плен — стало дополняться активными действиями. Исследователем приводится характеристика фронта зимы 1916–1917 гг.: «В солдатских письмах этого периода очень часто сообщается о том, что в ответ на побои „начальству тоже дают, бьют ротных и полковников и сами в плен убегают“».[296] Таким образом, пленение представлялось меньшим злом, нежели быт в своих окопах. Иногда враг казался более выгодным вариантом, чем собственный командир. Сколько было таких полков и таких случаев? Известно, что после войны бывшие офицеры (прежде всего эмигранты) сами же признавали, что основания у солдатского состава были.
В тылах же (как действующих частей, так и в тылах фронтов, так и в гарнизонах внутри страны) указанных обстоятельств вообще не существовало. Кадровые полки дрались с врагом, а в запасных частях, где неизбежно скапливался худший офицерский элемент, о традициях не заботились. Не нюхавшие пороха офицеры (либо эвакуировавшиеся после первых боев и более на фронт не возвращавшиеся) не могли иметь авторитет в глазах солдат. Особенно — эвакуированных, то есть выздоровевших раненых, которые также обучались в тылу, впредь до отправки в действующие войска в составе маршевых рот. Так что такой «авторитет» зачастую приобретался поркой по любому поводу, что было разрешено законодательством военного времени. Следовательно, прежде всего под данные меры наказания попали призывники 1915 года, никогда не служившие в Вооруженных силах. Выходило, что объективно низкие боевые качества этих солдат усугублялись в негатив еще и репрессалиями тылового командования.
Итак, в 1915 году, как свидетельствует, к примеру, ген. А. И. Деникин, «два фактора имели несомненное значение в создании неблагоприятного настроения в войсках… введенное с 1915 года официально дисциплинарное наказание розгами и смертная казнь „палечникам“. Насколько необходимость борьбы с дезертирством путем саморанения не возбуждала ни малейшего сомнения и требовала лишь более тщательного технического обследования для избежания возможных судебных ошибок, настолько же крайне нежелательным и опасным, независимо от этической стороны вопроса, являлось телесное наказание, применяемое властью начальника…». Далее генерал Деникин продолжает: «Судебные уставы не обладают в военное время решительно никакими реальными методами репрессий, кроме смертной казни. Ибо для преступного элемента праволишения не имеют никакого значения, а всякое наказание, сопряженное с уходом из рядов, является только поощрением».[297] Здесь речь идет о той категории солдат, что являлись «штрафованными». Штрафованные по суду солдаты оставались в рядах своих подразделений впредь до окончания войны, с тем чтобы отбывать наказание после ее окончания.
Впрочем, в случае получения георгиевской награды штрафованный солдат автоматически переводился в строй и освобождался от несения наказания. Всего же за годы Первой мировой войны георгиевскими крестами или медалями были награждены более миллиона солдат. Главное же — и нештрафованные и штрафованные бойцы одинаково несли боевую службу. Порка же лишь озлобляла людей, и без того проштрафившихся и оскорбленных.
Еще в ходе Великих реформ второй половины девятнадцатого столетия, в 1863 году, император Александр II отменил телесные наказания, как «оскорбляющие человеческое достоинство». Телесные наказания остались исключительно для «штрафованных» по суду. В 1905 году наказание поркой было отменено окончательно. И вот в 1915 году розги вводят на том основании, что во время войны всякое наказание, связанное с уходом из рядов, являлось только поощрением (жив останется!), а праволишения не оказывали воздействия.
Смертную же казнь командование старалось не применять, а специальных подразделений для «штрафованных» бойцов в царской армии не существовало. Так что, как представляется, в период мировых войн практика фашистского вермахта и РККА в отношении специализированных штрафных батальонов и рот была куда более верным средством. Лишение звания и автоматическое его восстановление по снятии штрафа наряду с выполнением наиболее тяжелых задач, являлось тем «кнутом», что всегда необходим для массовой армии эпохи тотальной войны. Только вот где в 1915 году было взять офицеров для таких частей?
Летом 1915 года, когда отступали уже не только Юго-Западный фронт (три армии), но и восемь армий Северо-Западного фронта, практика применения розог стала расширяться. В Ставку поступали массовые сведения об участившихся случаях избиения солдат офицерами как своеобразное приложение к распоряжению Верховного главнокомандующего по поводу введения в частях Действующей армии телесных наказаний за нарушение дисциплины. Не умевшая организовать надлежащего сопротивления наступающему врагу, Ставка вынужденно закрывала глаза на любой произвол. Раз данная мера дисциплинарного воздействия применялась с разрешения Ставки, то ни к чему было бы исправлять отдельные несправедливости. Поэтому в приказах и указаниях такие заведомо непопулярные меры оправдывались «как мера исключительная… лишь в отношении особо порочных нижних чинов и в случаях, не терпящих отлагательства для примера других».[298]
Конечно, одно дело — оправдание со стороны начальства, и другое — практическое применение. Офицер мог придраться к чему угодно, и по любому поводу. Кадровый офицерский корпус истреблялся в боях, и открывавшиеся вакансии занимались офицерами военного времени — прапорщиками. Никто из них не имел того авторитета, каковым обладал кадровый офицер. Не умея руководить людьми вообще и на войне в частности, вчерашние гимназисты, служащие, студенты, мещане распускали руки, ибо это было самым легким средством.
Уцелевшие кадровики — шесть-семь офицеров на полк — уследить за всем не могли. А предвоенные традиции, замешанные на принадлежности солдат и офицеров к единой полковой семье, еще не могли быть впитаны прапорщиками — это явление отчасти закрепится во время оперативной паузы зимы 1916 года. Если же кадровый офицер также был настроен на применение избиений, издевательств и порки (а солдаты образца 1915 года — это не кадровики 1914 года), то младшие офицеры почти все брали с него пример.
Соответственно, существовавшая социальная рознь в таких случаях лишь усугублялась. Повторимся, что чем дальше в тыл, тем чаще применялись розги, но были такие и боевые полки, где с почина батальонных командиров, а то и самого командира полка, избиения процветали довольно широко. Справедливость ведения борьбы против Германии и ее союзников, и без того далеко неочевидная для простого солдата, в таких условиях превращалась в моральный надлом. Что говорить, если за случайное неотдание чести офицеру в траншее полагалось двадцать пять розог, и солдаты писали домой, «Тогда бы мы знали, что надо защищать, если бы они обращались с нами по-человечески».[299]
Письма солдат с фронта отмечали отчаяние, охватившее даже самых лучших кадровых солдат, над которыми теперь могли безнаказанно измываться офицеры военного времени из вчерашних мещан, интеллигентов, представителей городской «образованщины» вообще. Этим людям при насыщении офицерского состава отдавалось предпочтение перед имевшими боевые заслуги солдатами только потому, что у них было какое-никакое, хотя бы четырехклассное образование. То есть вчерашний лакей или официант с образованием мог издеваться над опытным фронтовиком — крестьянином по происхождению и не имевшим образования. Образовательный ценз вообще сыграл скверную штуку с царским правительством, не сумевшим перед войной провести в стране всеобщее начальное обучение, как того требовала столыпинская модернизация Российской империи.
Если в Германии ближайшим кадровым резервом офицерского корпуса являлись сверхсрочнослужащие унтер-офицеры, то в России предпочитали производить в офицеры вчерашних врагов царизма (представителей так называемого образованного общества), нежели отличившихся в боях унтер-офицеров и солдат. Причина тому — образовательный ценз, недоступный малограмотной крестьянской деревне. Поэтому применение порки розгами и воспринималось в рядовой массе как возвращение к практике эпохи крепостного права. Ведь офицер — это всегда «господин», в то время как солдат — непременно «крестьянин», так как весь образованный слой страны служил в офицерах либо, в самом крайнем случае, являлся вольноопределяющимися. Так что солдаты указывали в письмах:«…здесь занимаются этими штуками, как били помещики крестьян, а здесь солдат бьют». И еще хуже — свидетельство перелома в массовой психологии: «Из освободительной войны она превратилась в разбой».[300]
