Действительно, порой тон поведения задавался как раз кадровыми служаками, призванными из запаса. В 1915 году на фронте были образованы новые дивизии — третьей очереди. Составлялись они из ополченских дружин, и командный кадр в них был принципиально слаб. Соответственно, большинство командиров в пехотных дивизиях третьей очереди были не кадровыми офицерами. Никаких полковых традиций новые части не имели, так как были только-только образованы. Следовательно, блюсти «честь мундира» здесь было бы ни к чему. Личный состав этих дивизий — по большей части призывники 1915 года, о качестве которых уже говорилось.
Вот почему здесь применялось розгосечение куда чаще, нежели в старых, кадровых полках. Например, один солдат писал с фронта, что новый полковой командир стал рьяно сечь солдат и по его примеру некоторые офицеры также стали драться: «Лучше смерть, чем переносить весь этот ужас и позор».[301] Можно лишь констатировать, что в тех полках, где командир категорически запрещал «нововведения Ставки», не желая позорить ни солдат, ни славного прошлого полка, практически ни один офицер не смел распускать руки, и именно такие полки, где отношения между солдатами и офицерами основывались на доверии и взаимовыручке, а не на мордобое, и дрались лучше с врагом. Почти не было порки на Кавказском фронте — и он был лучшим.
К сожалению, таких начальников было мало, ведь сам Верховный главнокомандующий разрешил разнуздать самые низменные инстинкты, оправдывающие собственную военную некомпетентность. Требования относительно розог преимущественно выпускались высшими штабами, вынужденными реагировать на приказы Ставки. Очевидно, что комкоры и начдивы прекрасно понимали, что их требования не будут выполняться на уровне полков и бригад надлежащим образом, если того не пожелают их начальники. Чаще всего полковые командиры закрывали глаза на большинство происходивших во вверенных им подразделениях инцидентов, стараясь лишь сами не подавать дурного пример, да пресекать наиболее тяжелые ситуации.
Известно, что в России ненужная строгость законодательства компенсируется необязательностью его исполнения. Данная максима добавляется принципом неизбежности массовых попыток обойти существующие положения закона. Не адекватная ситуации жестокость «сверху» неминуемо влекла за собой порочное хитроумие «снизу». Так, контрразведка Северного фронта доносила своему главнокомандующему, что солдаты стараются наносить себе легкие ранения в «массе», потому что в таком случае якобы можно избежать наказания: всех не накажешь.[302] И действительно, в ситуации отсутствия специальных штрафных частей что можно было бы сделать за массовые выступления? Обыкновенно дело ограничивалось выдачей нескольких зачинщиков и наказанием только их.
В кампании 1915 года находившиеся в окопах солдаты зачастую применяли сознательно-добровольную сдачу в плен или самострелы. Это явление не имело столь широкого распространения, чтобы можно было говорить о сознательном отказе широких солдатских масс от продолжения войны или тем более организованном протесте против нее. Скорее, уклонение от фронта в своих разнообразных формах явилось стремлением избежать тех тягот войны, что Российская империя вынесла в первый год конфликта.
Улучшение положения дел со снабжением войск техническими средствами ведения боя и боеприпасами резко понизит статистику уклонений солдат от борьбы в кампании 1916 года. Качественная же подготовка резервов зимой-весной 1916 года позволит дать Вооруженным силам таких солдат, что, в принципе, не пожелают увеличивать процент сдавшихся в плен. Следовательно, возрастает количество кровавых потерь — убитыми и ранеными.
Участники войны справедливо почитали, что «самострелом называется человек, который стреляет в себя с отчаяния».[303] В условиях, когда германские тяжелые гаубицы сметали русские окопы вместе с их защитниками, оставляя на долю своей пехоты фактически лишь «зачистку» взятых русских окопов, российские солдаты не могли не испытывать отчаяние. В войсках прекрасно знали, что кризис вооружения будет преодолен разве что осенью, а пока следовало вести борьбу в неравных условиях. Можно ли винить солдат, что они вот именно что в отчаянии стремились избежать того ужаса присутствия под артиллерийским огнем посредством сдач в плен или самострелов?
Рассудить можно по-разному. Главное — психика крестьян, ранее вообще не имевших дела с армией, умножаясь коллективной психологией больших солдатских масс, влекла за собой уклонение от несения воинской повинности зачастую под влиянием общего порыва. Это дезертирство — вещь сугубо личностная в отличие от коллективного пленения или распространения самострелов в части.
Дезертирство, за исключением принципиального протеста против войны в силу личных убеждений, есть явление именно крестьянское, так как крестьянин почитает войну не просто за ненормальное состояние человеческого социума, но за такое его состояние, которое выбивает человека из его многовековой включенности в природу как органичной части. Неудивительно, что дезертирство было мало распространено в государствах с высокой урбанизацией или в те периоды военных действий, которые характеризовались внутренним миром и стабильным положением на фронте. Высокое дезертирство (равно как и саботаж, уклонение, симуляция и прочие аналогичные формы, выделенные Д. Скоттом) солдат-славян было в Австро-Венгрии. Это идеологическое нежелание воевать за своих угнетателей. Минимальное — в таких «городских» и характеризовавшихся «внутренним миром» странах, как Великобритания или Германия (большая часть унтер-офицерского состава).
Примеры резкого скачка дезертирства дают тяжелые поражения на фронте. Это Россия лета 1915 года, Сербия последних двух месяцев 1915 года, Австро-Венгрия лета 1916 года, Румыния осени 1916 года, Франция конца весны 1917 года. Осенью 1918 года страны Центрального блока, за исключением Германии, испытали на себе, что такое развал действующих армий, когда целые дивизии и корпуса разбегаются по домам. Например, болгарская армия после прорыва Салоникского фронта вообще вся разошлась домой. Таким образом, дезертирство в период Первой мировой войны — это реакция на обстановку на фронте и характеризуется как явление, присущее крестьянскому социуму.
Как бы то ни было, закон суров, но это закон — гласит древнеримское право, легшее базисом в современную Романо-германскую правовую систему. Справедливо, что уклонение от воинской службы неминуемо должно влечь за собой жестокое наказание. За добровольную сдачу в плен военно-полевые суды выносили заочные смертные приговоры, а семьи добровольно сдавшихся лишались права на получение пособий.
Характерно, что российская бюрократия часто приравнивала семьи солдат, пропавших без вести, к дезертирам именно в отношении выплаты пайковых пособий, выдававшихся государством для поддержания солдатских семей. Отмечается, что «некоторые солдатки и члены их семей во время Первой мировой войны 1914–1918 гг. все же были лишены пособия. Полная неопределенность ожидала солдатку в случае, если ее муж пропадал без вести. В этой ситуации солдатская жена лишалась не только пособия, но и юридической дееспособности. У солдатки отсутствовал и вдовий вид, с которым можно было получать пенсию или обращаться в благотворительные организации. Лишались права на получение продовольственного пособия и семьи запасных нижних чинов, бежавших со службы или добровольно сдавшихся в плен… семьи таких солдат обрекались на нищету и бесправие, а на их страдания власти не обращали никакого внимания».[304]
Другое дело, что определить добровольность сдачи в плен было принципиально невозможно. Да и далеко не каждый военнослужащий в сдававшемся подразделении сдавался в плен по собственной воле. Например, известны случаи, когда сдающиеся солдаты заставляли командиров и унтер-офицеров также бросать оружие. Многие так вообще поддавались общей панике. Поэтому случаи объявления какой-либо группки сдавшимися добровольно были редки, а основные сведения о добровольно сдавшихся черпались из показаний солдат, сумевших бежать из плена. Иное дело — лишение пайка и разнообразных льгот (плата за обучение ребенка, например) семьи дезертира, здесь все было ясно.[305]
За намеренное нанесение себе ранения с целью избежать окопов в качестве наказания по суду следовал расстрел. Существовала альтернатива — каторга на срок от четырех лет до бессрочной. Однако каторга представлялась меньшим злом по сравнению с фронтом, поэтому смертная казнь как приговор выносилась несколько чаще. Каждый такой приговор должен был быть объявлен в войсках, чтобы дурной пример не стал заразительным.
