На примере другой миссии, доверенной теперь уже Реньо де Сен-Бёву, становится понятно, насколько велико было могущество Мариньи. Об этой миссии остались лишь упоминание в заголовке счета от 23 ноября 1314 г.[1284] и в его неполной копии,[1285] из которых мы узнаем, по какому маршруту следовал Реньо, чтобы попасть из Парижа в Лион.[1286] Счет был озаглавлен следующим образом: «Вот опись расходов на некоторые нужды рыцаря короля[1287] на пути следования его в Лион, по приказу короля, данного в присутствии сеньора де Мариньи…» Миссия, приведшая Реньо де Сен-Бёва в Лион, о которой мы ничего не знаем, относится к февралю 1314 г. Вероятно, ее выполнение каким-то образом было связано с переводом епископа Гишара на кафедру Дьяковара в Боснию, решение о котором, согласно мнению современников, имеющему под собой веские основания, было принято под влиянием доводов Мариньи[1288] Климентом V в промежуток от 23 января до 14 марта 1314 г. Но приводя пример с данной миссией, мы хотели главным образом показать, что король поручил эту миссию одному из своих рыцарей в присутствии Мариньи, так как это обстоятельство оказалось настолько важным, что было отражено в счете. Складывается впечатление, что Мариньи, вероятно, благодаря своей неограниченной власти в области финансов, полностью контролировал действия Филиппа Красивого в последние месяцы его правления начиная с 1313 г.
После рассказа о двух миссиях, о которых мы упомянули, чтобы завершить рассмотрение значимости фигуры Мариньи в 1313 г., то есть в промежутке между двумя периодами напряженной дипломатической деятельности, камергер Филиппа Красивого предстал перед нами как настоящий король (regulus), чьи деяния спешили описать все хронисты. Мы также показали, какую малую значимость порой придавали сам король и Мариньи решениям Совета; Пьер Барьер утверждал, что советники были не в курсе важнейших финансовых и дипломатических вопросов, которые решались с учетом личных интересов Ангеррана. Даже Пьер Барьер, – свидетельство которого особенно важно, так как он был прекрасно знаком с происходившим при дворе, в Совете и с методами правления короля и, кроме того, вряд ли слишком благосклонно относился к Мариньи, испытывая симпатию к Ногаре, – написал: «Ангеррану известно о всех тайных делах короля».[1289] Наконец, нам известно, что Мариньи давал наставления Барьеру в присутствии короля, но не было и намека на контроль Филиппа над поступками своего камергера, так как спустя несколько недель король дал ответственное поручение Реньо де Сен-Бёву в присутствии Мариньи: совершенно очевидно, что речь здесь шла о тесном сотрудничестве в управлении делами.
Политика Мариньи уже не производила такого явного фурора, как в 1311 и 1312 гг. Но сведущим людям было понятно, что в 1313 г. Мариньи находился на пике власти. Он был уже не просто министром по делам Фландрии, которые оказались в его ведении между 1308 и 1310 гг.; в сферу его деятельности помимо фламандских районов попали папство и, в какой-то степени, Империя. С другой стороны, расширяя свои полномочия камергера, он добился возможности управлять финансами королевства. Таким образом, к концу 1313 г. он уже мог лично или через своих людей управлять практически всеми делами короля. Опережая и в некоторых случаях вовсе не допуская исходящие из Совета идеи до короля, Ангерран де Мариньи стал его главным советником, а, учитывая то, что он не ограничивался лишь советами, – главным министром Филиппа Красивого.
2. Конклав и военный поход в 1314 г
Разделяя с королем верховную власть в области принятия важных решений дипломатического и финансового порядка, Мариньи рано или поздно, в любом случае, не упустил бы возможности проводить собственную политику. Было бы преувеличением растягивать хронологические рамки этого периода подобно тому, как это сделали историки XVII и XVIII вв., доверившись свидетельствам хронистов XVI в., в памяти которых сохранился лишь кульминационный момент деятельности Ангеррана, но также нельзя отрицать того, что на протяжении двух последних лет правления Филиппа он обладал необычайным могуществом. И в 1314 г., получив всю выгоду, какую только можно было извлечь из служения королю, Мариньи начал проводить свою политику, сочетающую интересы короля с его собственными, впрочем, очень ловко, и свои первые робкие шаги в русле этой новой политики он сделал в 1312 г. во Вьенне.
Мариньи стал более терпимым по отношению к фламандцам, и это изменение тактики короля, отмеченное Фанк-Врентано,[1290] легко объясняется необходимостью сохранить ту выгодную, но очень неустойчивую позицию, которая была обретена после заключения Понтуазского договора. Учитывая неизменно враждебное отношение Роберта Бетюнского и Людовика– Неверского, необходимо был заручиться поддержкой городов во избежание конфликта, который поставил бы под удар все предыдущие политические завоевания Именно поэтому жителям Брюгге 26 апреля 1314 г. объявили, что привилегии, дарованные горожанам Гента, Ипра и Поперинга, никоим образом не повредят их правам, которые они уже собирались отстаивать. Таким образом, была подтверждена солидарность городов Фландрии, а городам, которым ранее всех сделали послабления а выплатах, предоставили еще одну отсрочку, для того чтобы не вызывать раздражения у сторонников короля. Доля выплаты Гента Ипра и Поперинга не увеличилась, но уменьшилась сумма, взыскиваемая с Брюгге. Письмо, в котором жителям Брюгге была засвидетельствована королевская милость, написали по распоряжению Мариньи и Латильи, что следует из формулировки, подобной которой нельзя было встретить во времена влияния Ногаре: «Per vos et dominum Marregniaco».[1291] Но в данном случае пострадали интересы Роберта Бетюнского. При дворе он пожаловался на то, что его обманули, и отказался продолжать переговоры до тех пор, пока ему не вернут три города; кроме того, он заявил, что деньги были уплачены Мариньи.[1292] Это совершенно неправдоподобно, так как граф не мог собрать эту сумму – при том что ежегодные выплаты практически невозможно скрыть – в 1313 г., точно так же, как не смог этого сделать за семь лет! С другой стороны, еще сложнее представить себе, что граф заплатил некоторую сумму в погашение этого долга в надежде вернуть себе города, не потребовав никакой расписки. Наконец, граф Фландрии отказался от этих упований, подписав договор 13 июля 1312 г. Вероятно, нужно считать это всего лишь одной из ошибок в поздних хрониках.
Таким же образом мы объясним то, что в «Хронографии» и «Историях и хрониках» рассказывается о событиях, относящихся к 1313 г., как если бы они произошли годом позже в Аррасе, учитывая, что кардинал-легат не мог там присутствовать летом 1314 г. во время заседания конклава.[1293]
В Эльшене состоялась встреча Мариньи с Людовиком Неверским (дата неизвестна),[1294] затем, в конце июня 1314 г.,[1295] Мариньи побеседовал с братом Симоном Пизанским, которому он позже написал письмо, намекая на эти две встречи. О чем же шла речь? Мариньи прежде всего стремился к тому, чтобы во Фландрии воцарился мир. и советовал Людовику Неверскому прекратить сеять смуту. Но в июле фламандцы захватили потерянные в 1312 г. территории потерпев неудачу под Турне, стали готовиться к осаде Лилля.[1296]
Именно тогда, 30 июля 1314 г., Мариньи отправил письмо Симону Пизанскому, капеллану Наполеона Орсини, кардиналу-диакону церкви Св. Адриана, доверенному лицу Людовика Неверского.[1297] Автор этого послания предстает перед нами не «сторонником заключения мира любой ценой, слишком уверенным в себе, чтобы казаться провидцем», как выразился Ж. Пти,[1298] а проницательным человеком, с насмешкой наблюдающим за попытками дипломатического шантажа, которые тайный агент Людовика Неверского предпринимал для того, чтобы напугать его, заставив поверить в неиссякаемость мощи Фландрии. Для обоих собеседников переговоры были предпочтительней войны, но брат Симон попытался обмануть королевского камергера, чтобы захватить первенство в диалоге.
Мариньи действительно получил ответное письмо брата Симона, в котором он сообщает, что фламандцев обуревает желание драться. Безусловно, подобный пыл поддерживает в них летняя жара, заявил камергер. Результаты переговоров в Аррасе не стоит обнародовать во Фландрии в данной ситуации. Не стоит этого делать и в Париже, поскольку французы также ждут не дождутся настоящей драки. В таком случае лучше подождать 15 августа, будет не так жарко… Впрочем, Людовик Неверский вскоре увидит настоящую сущность фламандцев и тогда пожалеет, что не послушал Мариньи.[1299] Что же касается планов внезапной атаки на французские города, к чему они приведут, станет ясно, когда армия будет сформирована; брат Симон может и не верить Мариньи, но он все же должен посмотреть правде в глаза.[1300] Королевство не готово к тому, что его будут делить; Людовик Неверский поймет это, как только вернет себе Лилль и Дуэ! О претензиях Людовика Неверского на корону Германии Симон Пизанский написал, что они вот-вот завершатся успехом, что все уже давно улажено и остается только заплатить, что не составит никаких проблем. Грешно рассказывать подобные небылицы; Мариньи лучше чем кому бы то ни было известно, как у фламандцев обстоят дела с деньгами, людьми и могуществом. Кроме того, он прекрасно знает, что об этом думают электоры. Поэтому пусть брат Симон впредь воздержится писать ему чепуху такого рода:
