Гаджи Фиридуна спас случай.
Хлопнув в ладоши, чтобы велеть гуламам звать шейха Азама и передать ему гаджи, Ибрагим вдруг увидел в глазах его устремленных вниз на город, такую улыбку, что, посмотрев невольно туда же, стал очевидцем непостижимого явления: все минареты всех двадцати четырех мечетей были пусты, и голос муэдзина шахской мечети, искаженный ужасом и предчувствием беды, еще более усугублял это странное и страшное молчание мечетей. Двенадцать месяцев в году пятижды и день зовущие правоверных к молитве голоса муэдзинов не пропели утреннего азана, и это было так же непостижимо, как если бы не наступил в свой час рассвет, не взошло солнце, остановился бы круговорот вселенной.
- Почему онемели муэдзины?! - с ужасом в голосе вскрикнул Ибрагим, позабыв о гаджи Фиридуне и черных мюридах.
- Ты многого не знаешь, шах мой, - сказал все с той же покоряющей мягкостью гаджи Фиридун, - ибо пренебрегаешь учением Фазла. Глас Насими в мечетях считают гласом Хакка, и если поет Насими, муэдзины молчат и слушают его.
- Слушают ересь?! - гневно спросил Ибрагим.
- Славу "анал-хакку", шах мой! - благоговейно ответил гаджи Фиридун.
Ибрагим не верил ушам своим.
- Но как же это допускают гатибы?! - спросил он. Гаджи Фиридун ответил, что и гатибы тоже слушают славу "анал-хакку".
- Ты хочешь сказать, что в мечетях не осталось правоверных мусульман?! Ни одного, кто бы с "лаилахапллаллахом" на устах выступил против ереси?!
- Такие люди остались лишь во дворце, шах мой, - со спокойной отвагой ответил гаджи Фиридун, - в твоей резиденции и в резиденции садраддина. Ибо с первых же дней переселения к нам Фазла во всех мечетях служат его тайные поверенные, успевшие за семь лет приобщить прихожан к великому учению и неопровержимо доказать ложность "лаилахаиллаллаха". И все прихожане двадцати четырех из двадцати пяти шемахинских мечетей, отринув ложный "лаилахаиллаллах", произносят "Анал-Хакк", шах мой! Вот почему, как ты видишь сам, "анал-хакк" перестал быть тайным и стал явным.
От толчка в сердце кровь бросилась в лицо Ибрагиму и из треснувшей вдруг нижней губы горячей каплей скатилась в бороду. Он подумал, что казавшийся ему безумным Мираншах был не так безумен, когда со словами: "Разрушаю, потому что в этой стране нет места, которое бы не было очагом хуруфизма. Убиваю, потому что нет здесь человека, который бы не был хуруфитом!" - разрушал мечети и предавал мечу правоверных; и требование тирана, которого он называл палачом, показалось ему не таким уж неправедным.
Что им оставалось, если нет более религии, исчез божий страх в людях и подданные вышли из повиновения? Ибрагим, так остро ощутивший свое сиротство, покинутость и потерю власти, не только оправдал тирана, но нутром своим понял страх, заставивший властелина семисоттысячной армии сидеть в Шабране, окружившись глубокими рвами. Страшнее тирана-погромщика показались ему сейчас его подданные, без меча и крови отринувшие бога, религию и его власть.
Он совсем уже близко услышал мунаджат - обращение Насими, в голосе которого звучало торжество победы, и видел, как победоносно и величественно шел он впереди людского потока.
"Бог во мне" - твердил я столько, волей бога - богом стал,
Что пророка гнать с порога, и порог мне пьедестал.
Да, я стал любви - любовью, а для веры - верой стал,
Цельным - целью, а в газели - я строкою первой стал.
Бога в боге постигая, Моисеем новым стал,
Откровеньем откровенья, сам себе Синаем стал.
После каждой строфы громоподобный "Анал-Хакк" сотрясал стены города.
"Синаем стал" - билось в мозгу Ибрагима.
- Не впускай его сюда! - крикнул он гаджи Фиридуну. - О чем мне с ним говорить? До приказа Тимура я по собственной воле охранял Фазлуллаха! Симургом был для них, под крылом своим укрывал! И если нет сейчас иного выхода, кроме сдачи Фазлуллаха, если и Фазлуллах и халифы согласны с этим, то почему он взбунтовался?!
- Восстание Насими не случайно, шах мой! - с разительным спокойствием и уверенностью отвечал гаджи Фиридун. - Ты сам должен выслушать его!
- Пока не явятся Фазлуллах и мюриды, я и словом не перемолвлюсь с ним, гаджи! - схватив в гневе гаджи Фиридуна за ворот, сдавленно крикнул Ибрагим и подтолкнул его в сторону ворот. - Передай ему это!
Гаджи Фиридун направился, как ему было велено, вышел из ворот, но к Насими подойти не смог, потому что тотчас вслед за Насими в город вступил Фазл.
19
Еще по закончив мунаджата, Насими почувствовал присутствие Фазла. Никто еще не ведал о том, и вопль Насимн, который только что торжественно славил "анал-хакк", потряс толпы.
- Эй, люди добрые, спасите Хакка! Он идет сюда - Яри-Пунхан!
Насими побежал вниз по спуску навстречу Фазлу.
- Устад мой!.. Во имя счастья счастливцев, узревших лик Хакка!.. Ради судьбы каравана!.. Умоляю, вернись, Устад! Я способен обезопасить отряд и воздействовать на Высокоименитого! Див не требует уже твоей казни! Он поверил, что ты не хочешь войны. Нутро его успокоилось. Не сегодня завтра он тронется из лагеря и уйдет, возможно не дожидаясь конца назначенного срока! Умоляю, повремени еще день! Одни только день, Устад! Поверь мне, Див более не опасен! Он уйдет, Устад!
Фазл, задыхаясь на подъеме, но не позволяя себе передышки, вынужден был остановиться перед учеником, преградившим ему путь; лицо Насими было умоляющим, но и решительно непреклонным.
- Свет очей моих! - с любовью и гордостью глядя на него, сказал Фазл. - Ты достиг таких высот, что мне и рукой не дотянуться! Слава создателю, караван наш не без ведущего! - сказал и продолжил свой путь наверх.
До дворцовых ворот оставалось шагов тридцать-сорок, И было ясно, что путешествие в стан врага близится к концу, но Насими, не теряя надежды изменить что-то, заходя то справа, то слева, хватая руки Устада и осыпая их поцелуями, умолял:
- Моя мощь в тебе, Устад! Не гаси моего света! Не убивай во мне духа! Если тебя не станет, моя речь оборвется! Я растеряю свои слова, не найду языка с народом, и караван собьется с пути!
Фазл выдернул свою руку из его рук.
- Не свершай ошибки, свет очей моих! - сказал он, Караван действительно собьется со своего пути, если и ты, подобно другим, превыше всего ставишь любовь ко мне! У меня уже был страшный разговор с Фатьмой. Я посоветовал ей отправиться в сопровождении Гусейна Кейа в Баку, забрать сестер и братьев и переехать за Аракс, в Урмию, разыскав с помощью Гусейна предварительно отца твоего Мухаммеда, чтобы пожить в вашей достойной семье. Я думал, что, закончив дела свои в Руме, ты тоже отправишься к ним и с благословения твоего отца вы поженитесь. Я успокоился бы тогда и за судьбу каравана, ибо женитьба Фатьмы и Али, сокрыв до поры истинное отношение к Мухаммеду, послужит вам зашитой и привлечет новых людей в Караван единства, и за судьбу моих дорогих заблудших мюридов, которые поймут и поверят, что мы с тобою связаны навечно, и, наконец, за Фатьму, которая, я надеюсь, успокоится и воспрянет духом. Так я полагал. Но моя избранница, наследница вечного духа, опечалила меня несказанно. Она говорила то же, что сейчас говоришь ты. "У нас у всех одна любовь - любовь к нашему отцу", - говорила она. "Без тебя нам нет счастья", - говорила она. "Я не поеду без тебя никуда и не воссоединюсь с Сеидом, - говорила она. И если ты решился идти, то иди, сдавайся. Но знай, что, когда повезут тебя в Нахичевань, мы все последуем за тобой и, созвав всех мюридов с обоих берегов Аракса, спасем тебя наперекор тебе!" Так говорила Фатьма, которую ты видел больной и разбитой, свет очей моих!.. Потом я узнал, что наш разговор подслушал Юсиф, которого я изгнал из среды мюридов и который крался за мною всю дорогу. Он пал мне в ноги и умолял со слезами: "Все мои грехи проистекают из желания спасти тебя, Устад, из любви к тебе!" - сказал он. "Я вяжу, все мои возражения напрасны, - сказал он. - Иди сдавайся. Но знай, что, когда тебя повезут в Нахичевань, мы все последуем за тобой!"
Вот и рассуди - с кем ты сомкнулся в речах своих, свет очей моих! Как велик ты был перед Дивом, спасая судьбу каравана, и как мелок сейчас, когда, схватившись за полу отжившего свой век старика, твердишь: "Без тебя рушится мир!" Это недостойно достигнутых тобой высот, свет очей моих!
Насими почернел от удушья.
- В лице Дива я камень озеленил! - задыхаясь, сказал он. - Перед тобой бессилен! - И, подавляя перехватившие горло рыдания, он снова и снова молил Устада не ходить во дворец, не даваться в руки врагу.
Но Фазл больше не слушал. Сжав губы и не глядя на ученика, точно так же, как не глядел он на Фатьму, когда она бросилась ему в ноги по дороге сюда из Малхама, он шел, шаркая башмаками по булыжной мостовой вверх ко дворцу, и народ молча расступался перед ним. Никто из окружающих, кроме Насими и гаджи Фиридуна, стоявшего у открытых ворот и во все глаза смотревшего на него, не знал в лицо Фазла, и этот согбенный старичок с изможденным лицом, едва волочащий ноги, настолько не совпадал с образом могущественного Фазла, носящего в себе дух Хакка, что люди, не признав в нем Хакка, остались безучастны к воплям и призывам Насими, который кричал им со слезами:
