Внук Екатерины II, один из образованнейших людей своего времени, прошедший суровую и многолетнюю школу придворного лавирования, российский император в такой решающий момент менее всего мог доверить составление операционного плана генералу‑схоласту, не имевшему ни малейшего командного боевого опыта. Русский царь, не доверявший никому, многоликий политик, склонный к колебаниям, известный и как искусный дипломат, и как ловкий, изворотливый интриган, не решился бы вверить столь важное дело и, следовательно, раскрыть всю секретную информацию кабинетному теоретику, даже не знавшему русского языка. Здесь уместно привести свидетельство К. Клаузевица (некоторое врямя он был адъютантом этого генерала) об «изолированном» положении Фуля в среде русского генералитета перед войной: «Он не знал языка, не знал людей, не знал ни учреждений страны, ни организации войск, у него не было определенной должности, не было никакого подобия авторитета, не было адъютанта, не было канцелярии; он не получал рапортов, донесений, не имел ни малейшей связи ни с Барклаем, ни с кем‑либо из других генералов и даже ни разу не сказал ни единого слова. Все, что ему было известно о численности и расположении войск, он узнал лишь от императора; он не располагал ни одним полным боевым расписанием, ни какими‑либо документами, постоянно справляться с которыми необходимо при подготовительных мероприятиях к походу» (249) .
Двойственный в делах и в мыслях Александр I, будучи великолепным актером, охотно прибегал к изворотливой маскировке своих замыслов и использовал лесть и обман как тонко отточенное оружие в государственной и житейской политике для достижения поставленных целей. Вряд ли его можно обвинить и в отсутствии ума или незнании людей. Как тонкий психолог, он не любил подставлять свою персону под удар мнения общества, всегда старался, подстраховываясь и оставаясь в тени, выставить на общий суд другое лицо как мнимого инициатора (250) . Прием, которым русский император неоднократно пользовался, и, надо сказать, с успехом, на протяжении всего своего царствования. Также и план Фуля, который, как известно, официально так и не был одобрен, относился как раз к числу мероприятий, рассчитанных на обман общественного мнения. Фигура Фуля была выбрана как подходящий объект критики военных кругов. Налицо был результат: почти не нашлось генерала в главной квартире, не бросившего камня в Фулев огород. В наиболее резкой форме против плана Фуля выступил Ф.О. Паулуччи. Об авторе этого плана он заявил, что тот достоин одного из двух: «или сумасшедшего дома, или виселицы». Причем это не единичное мнение, аналогичные мысли высказывал тогда и А.А. Закревский в письме к М.С. Воронцову: «Проклятого Фуля надо повесить, расстрелять и истиранить, яко вредного человека нашему государству» (251) . Для русского монарха это было очень важно, поскольку роль армии выдвинулась на первый план: генералитет же ругал не императора, а его глупого советника. «Армия, – писал в своих мемуарах В.И. Левенштерн, – жестоко обвиняла генерала Пфуля, даже было произнесено слово «измена» (252) . Миф о секретном «плане Фуля» был искусственно раздут, поскольку он обелял в глазах общества в первое время войны царя и в целом русское командование за тактику отступления.
Суть же плана, составленного Фулем в 1811 г., заключалась в следующем: в начале войны 1‑я Западная армия, против которой были сосредоточены главные силы противника, должна была отступить от границы в укрепленный лагерь у местечка Дрисса, в то время как 2‑я Западная армия должна действовать на фланг и тыл Великой армии. Весьма простой замысел, но его осуществление не было продумано в деталях. Начнем с того, что Фуль считал, «что Наполеон, оценив трудность продовольствия армии, неизбежно должен будет ограничить ее численность» (253) . Он полагал, что в Великой армии будет сосредоточено всего 260 тыс. человек (из них только 40 тыс. французов). Один только этот просчет ставил под сомнение целесообразность дрисской затеи. План не отвечал реальным требованиям сложившейся перед началом войны обстановки. Если вдаваться в частности, необходимо добавить, что к началу войны вместо двух армий (как предлагал Фуль) войска были разделены на три, что само по себе свидетельствует об отказе от его проекта. Кроме того, произошло значительное усиление 1‑й Западной армии за счет войск 2‑й Западной армии. С оставшимися 40 – 45 тыс. бойцов армия Багратиона, в силу своей малочисленности, вряд ли могла успешно действовать, выполняя замысел Фуля, т. е. нанести удар во фланг и тыл основных сил противника, которого планировалось задержать у Дрисского лагеря войсками 1‑й армии. Самое главное, Фуль не знал не только разведданных о противнике, но даже не располагал нужными сведениями о численности и состоянии русских войск на границе (напротив, о том и другом был прекрасно осведомлен Барклай). По нашему мнению, русское командование уже отлично осознало, что армия Багратиона будет не в состоянии наступать против главных сил Наполеона, так как к этому времени располагало разведывательными сведениями о значительном численном перевесе трех французских группировок по сравнению с русскими частями. Исходя из этого, Багратион получил письменное предписание не вступать в дело с превосходящим его противником.
По нашему мнению, сооружение в Дриссе укрепленного лагеря носило бутафорский и дезинформационный характер. Достаточно сказать, что Л. Вольцоген, выбиравший позицию для строительства лагеря, затратил на осмотр и съемку местности в 1811 г. всего полтора дня. Офицерами свиты по квартирмейстерской части инструментальная съемка местности была выполнена лишь в декабре 1811 г. Только 1 апреля 1812 г. белорусскому военному губернатору герцогу А. Вюртембергскому поступило высочайшее повеление выделить для строительства Дрисского лагеря 2500 рабочих «из самых ближних Витебской губернии уездов», а для присмотра за рабочими был выделен лишь запасной батальон Кексгольмского пехотного полка (254) . Строительно‑инженерный замысел имел достаточно несложное решение, и само сооружение не потребовало от казны больших финансовых издержек, так как на его сооружение, в отличие от других военно‑инженерных объектов, было мобилизовано лишь местное население («обыватели пограничных к Дриссе губерний»). Руководителем работ был назначен полковник свиты по квартирмейстерской части Ф.Я. Эйхен.
Другой любопытный факт – ни Фуль, ни Барклай, ни Александр I, ни другие авторитетные представители генералитета (кроме генерала К.И. Оппермана, предоставившего 7 июня отчет о поездке в Дриссу (255) ) не видели лично этого лагеря до прибытия туда 1‑й Западной армии. Правда, посылались адъютанты и военные специалисты в небольших чинах для проверок и докладов о ходе строительства. Это была обычная штабная практика того времени. Но неужели лица, считавшие дрисскую фланговую позицию краеугольным камнем при реализации плана отступления и, что важнее всего, местом, где противник должен неминуемо попасть в ловушку или в крайне опасную ситуацию, не удосужились бы подтвердить и сверить на местности свои умозрительные предположения, от которых зависела, по Фулю, судьба войны?
Этого не происходило еще и потому, что не поступало приказа для такого генерального осмотра или частичной инспекции от незаинтересованного в этом по многим причинам императора. Но даже если царь ранее и считал возможным использовать эти укрепления, то по прибытии в Дриссу он столкнулся с оппозицией генералитета и военных инженеров, высказавшихся о невыгодности избранной позиции и недостроенности лагеря. В первую очередь против выступил Барклай. 25 июня он писал Александру I: «Я не понимаю, что мы будем делать со всей нашей армией в Дрисском лагере?» (256) . Этот укрепленный лагерь, помимо чисто местных позиционных недостатков (в тылу у него находилась Западная Двина), не прикрывал ни одну из стратегически важных дорог и не был защищен с флангов. «Если бы Наполеон сам направлял наши движения, – вспоминал А.П. Ермолов, – конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших» (257) .
Разработчики «истинных» планов
Барклай был, без сомнения, наиболее компетентным и облеченным доверием императора лицом, в чьи обязанности входила окончательная разработка операционного плана. Анализ эволюции мыслей Барклая о предстоящем столкновении с Наполеоном позволяет проследить изменения во взглядах русского командования на войну и выявить этапы планирования. Штабы разрабатывали планы, основывая их на принципиальных решениях ответственных командиров. Единственный, кто из царского окружения мог претендовать на эту роль, был Барклай де Толли. Как военный министр он отвечал в целом за подготовку к войне, как генералу ему вверялась самая большая по численности 1‑я Западная армия. О его взглядах на ведение войны сохранились противоречивые свидетельства. Начиная с известного дореволюционного историка М.И. Богдановича, ссылавшегося на мемуары М. Дюма, на сегодняшний день в литературе утвердилась точка зрения, что еще в 1807 г. Барклай в разговоре с немецким историком Б.Г. Нибуром предложил план заманивания Наполеона в глубь страны, который и был осуществлен полководцем в 1812 г. (258)
