Илюша отжал из горсти грязную воду, чтобы песок капал погуще, стал возводить серые плоскости университетских башен. Поднялся монолит центральной башни – строгий, как формула, без украшений, с ровными рядами окон, стоящий по стойке смирно. Рядом встали конвоем две такие же серые башни, но поменьше и поуже. Перед зданием у входа Илюша установил и посадил безликих чугунных юношей и девушек, – девушек в приличных, застегнутых на все пуговицы блузках и скучных, опущенных ниже воображения, юбках, а юношей в безрукавках, обнаживших литые мышцы, все свои силы отдавших служению науке, ношению толстых, многопудовых томов, напичканных чем-то тяжеловесным, но несомнено приносящим пользу, проливающим свет на тайное тайных, – не потому ли и смотрят они просветленно поверх голов, не потому ли у них одинаково сосредоточенные суровые лица… Закончил строить Илюша, укрепив на главной башне сверкающий шпиль и последней капелькой приладив к нему эмблему.
Потом за оградой, в тени лип, построил особнячок в стиле ампир: Академию – колонны с завитушечками, кудряшечками, маскарадные маскароны, – будто француз, времен империи, напялил на себя маску Тирсиса или Кандида, бряцает бутафорским оружием, клянется Юпитером, а сам – в панталонах и парике и манеры изящные… правда не совсем, что-то в его поведении настораживает, и прононс у этого француза неидеальный, потому, наверное, что учился французскому не в Париже, а у няньки-бонны.
Если внимательно присмотреться к зданию Университета, то можно кое-где заметить ампирные детали – колонночки, барельефы, теряющиеся, подавленные, кажущиеся неуместными, как тапочки и чепчик на солдате, но тем не менее раскрывающие родственную связь Академии и Университета, – становится понятно, что Университет вырос из Академии, просто по рассеянности, да по убогости не воспитали в нем изящных манер, натянули родительскую одежонку, так что все разошлось по швам, налепили кое-где кое-что и на том успокоились.
– Чуть не забыл самое главное! – спохватился Илюша, окинув взглядом берег и пляж. – Город стоит на реке – значит, ему нужен порт! Пусть торгуют с дальними странами, смотрят, как там люди живут, какие там обычаи… Строят ли и там дома из песка… Пусть просвещаются, расширяют кругозор, – это полезно. И потом, порт – значит: выход в море, научные суда, экспедиции, заходы, суточные, морские надбавки… Будет чем заняться в Академии!..
Илюша взял совок, несколько раз копнул и выкопал море, достаточно глубокое и широкое. Он утрамбовал дно, наносил горстями воду… На скалистый берег накатила волна, ударила, выбросила вверх пенные струи. Швырнула привязанную канатами шхуну, откатилась, прополоскав между причалом и бортом горло. Взвыл, наклоняя траву к земле, предвещая бурю, ветер, заплясали, ринулись ордой, с гиканьем, вспенясь гривами, малахитовые волны.
Управившись с морем, Илюша стал рыть каналы и водохранилища. Каналы осыпались, водохранилища зарастали ряской, мхом, становились болотами. В море поднялась муть, расплылись масляные, лоснящиеся болезненной радугой, пятна. Там закручивались щепки, оберточная бумага, кажется – даже листы из его диссертаций; над водами, снижаясь и не рискуя сесть и окунуться, носилась и кричала голодная чайка; на черный от нефти берег выбросило мертвую, вспухшую белобрюхую рыбу. Потом море стало мелеть, отхлынуло от берега и ушло испускать дух за линию горизонта. Осталась грязная соляная пустыня. В пустыне поднимались смерчи, соль завихривалась, шла стеной, сжигала по пути все живое, настигала и погребала под собой караваны, хлестала, проникала в каждую щелку одежды, резала до крови; разойдясь, в бессмысленном гневе, валила с ног, засыпала, хоронила одиноких путников.
Почему так получилось? Почему? Илюша и не предполагал… Ну и что с того, что – ученая степень? Природа настолько сложна, своенравна и в то же время ранима, настолько хрупка, что в царстве природы с любой ученой степенью, будь ты хоть семи пядей во лбу, будешь ворочаться, как слон в посудной лавке. Илья хотел как лучше… Так почему же соль и песок все выжигают, все – мертвят? Почему там, где рокотал, бил прибой, носилась в воздухе пена и перья чаек – ныне раскаленные мертвые пески, скалы, соль…
Нет, нет! Он и не предполагал… Он не виноват! Не он разворочал, перепахал эту землю и вычеркнул море, не он разрабатывал проекты орошения, которые обернулись проектами осушения и опустынивания, осолонения залежных и освоенных земель. Ничего этого он не делал, он только писал статьи, защищал диссертации… Ну – да! Одобрил. Поддержал, подвел научную базу, а потом вы-яснилось, что все его доказательства построены на песке. Но на него же давили – ого-го как! Разве от него зависело что-либо? Если бы не он, это сделал бы кто-нибудь другой, а желающие нашлись бы, только кликнули б, грошиком поманили – толпой бы набежали, затоптали песочный город, забросали, вычерпали море. Было бы то же самое, только грошик достался бы не ему. Он – исполнитель, «стрелочник», надо – значит надо… вот он и выполнил приказ! А в приказе значилось: море сие преступным образом изрядную площадь на карте занимает и переводит в бесполезные колебания и зыбь водные ресурсы, принадлежащие народу. И далее черным по белому с подчеркиваниями и разбиением по пунктам: надлежит, ничтоже сумняшеся, искоренить сию вредную хлопководству и бахчеводству игру природы, а об исполнении – сей же час доложить. Скреплено гербовой печатью, размашистой подписью; сверху мелкими буквами отпечатан гриф: ужасно, ужасно секретно! тсс… чтоб никому ни под каким видом – ни-ни!!!
Разве Илюша виноват? Виноват – большой дядя, а старших нужно слушаться! Будешь себя хорошо, прилично вести – получишь конфету, продвижение по службе, квартиру – пусть на тринадцатом этаже, но с мусоропроводом, и булочная будет недалеко, за углом; а будешь характер показывать – можешь и с ремнем коротко сойтись. Да! Ремень – предмет особенный, годный к употреблению кроме всего прочего и в воспитательных целях. Взыщешь по всей строгости, поставишь в угол – в следующий раз неповадно будет, а как старших зауважаешь – любо-дорого!
Да… Стоит немного мягкие места пообхаживать – и сразу просветление наступает, и ум из нижних полушарий в верхние перемещается. А там и тебя за рассудительность зауважают, – крепок, скажут, такой-то задним умом… А там и расти начнешь, недолго в младших походишь, выдвинешься в старшие научные сотрудники. Сам с ремешочком будешь похаживать, пряжечкой поигрывать… Пока не споткнешься вдруг, ведь трудно же ходить в штанах без ремня…
…Илья медленно завалился на бок и вдруг – почувствовал под собой брусья скамейки…
Он на мгновение понял, что находится во дворе перед входом в НИИ, и что из окон института уже выглядывают. Позвать? Сказать, чтоб помогли, вывели его из подземелья, вызвали скорую? Что-то с сердцем… Илья повел рукой, приподнялся, глотнул воздух и… снова провалился в водоворот мыслей, чувств и воспоминаний…
* * *
А почему Илюша занялся морем? Разве он не мог найти другого, не столь пагубного для экологии дела? Например: чистая, высокая математика… Чем не занятие для интеллектуала? Забраться в глушь, отгородиться от мира частоколом формул, Гималаями абстрактных алгебр, посадить на цепь лязгающий челюстями, негуманный, бесчеловечный г-о-м-о-морфизм, затопить все накатывающимися, плещущими тригонометрическими функциями, самому завернуться в матрицу, чтобы практика, членистоногие машины добрались до этого места лет через сто, когда ему будет все равно, а то и – это было бы лучше всего – никогда не добрались бы и не стали выкачивать из его костей, праха и перегноя презренную пользу…
Кто его направил сюда, взял за шиворот и окунул в это море проблем? Кто этот большой и странный дядя, столь похожий на памятник, указующий куда-то в светлое будущее?.. Да и живой ли он? Из чего же он сделан – из песка? из камня? Да и один ли он – тот, указующий перстом, – или «имя им легион»? И каждый и них хватает за шкирку предыдущего и бросает… Куда? В море, или просто в придорожную канаву?
Это же не лю́ди – не́люди! Они окаменели, затвердели, когда их заставили затвердить: всяк, кто устроен не по их образу и подобию, настоятельно рекомендованному в соответствующих параграфах соответствующих уложений, всяк кто оступается, идет не в ногу, забегает вперед или бросается в сторону, прыгает выше головы, лезет вперед батьки, не зная броду, – а делает это – всякий, все грешны и одним миром мазаны, – все, значит, и подлежат регламентации, нивиляции и обструкции: т. е. всех следует обстругать, снять стружку, пройтись с наждачком, продрать с песочком, подвести под линеечку, под общий знаменатель, а то и – вычесть, для простоты и общности, рубануть с плеча, чтоб долго не канителиться, не колупать по щепочке…
А как же превратился в живую окаменелость сам Илья? Да-да, и его убили… в него вбивали, вдалбливали: структурные изменения… хладореагент…И так же ходил перед ним лектор, в той же докторской (или судейской?) мантии, в той же четырехугольной шапочке с болтающейся на веревочке кисточкой, – и было это в том же песочном городе через несколько лет, когда он приехал учиться, чтобы стать ученым и двинуть науку, думая, что если ее хорошенько двинуть, то все станут жить лучше, хлеба будет вдосталь, все будут довольны и сыты, и никто не будет никого вести к стенке, поскольку простейший расчет покажет, что выгодней не вычитать, а складывать, потому что, вычитая, можем в конце концов остаться на нуле, а складывая и преумножая – достичь благоденствия.
