А как же превратился в живую окаменелость сам Илья? Да-да, и его убили… в него вбивали, вдалбливали: структурные изменения… хладореагент…И так же ходил перед ним лектор, в той же докторской (или судейской?) мантии, в той же четырехугольной шапочке с болтающейся на веревочке кисточкой, – и было это в том же песочном городе через несколько лет, когда он приехал учиться, чтобы стать ученым и двинуть науку, думая, что если ее хорошенько двинуть, то все станут жить лучше, хлеба будет вдосталь, все будут довольны и сыты, и никто не будет никого вести к стенке, поскольку простейший расчет покажет, что выгодней не вычитать, а складывать, потому что, вычитая, можем в конце концов остаться на нуле, а складывая и преумножая – достичь благоденствия.
Он пришел, ни в чем не виноватый, не готовый, не знавший, за что его могут осудить, а его повязали, заключили в четырех стенах, сунули в руки конспект и сказали: пиши! Кибернетика – продажная девка, теория Эйнштейна противоречит основным догматам внеисторического материализмуса, которые голубок нашептал нашему отцу и учителю, всевеликому генералиссимусу… Тсс! Нельзя поминать всуе священное имя его.
Лектор черкал формулы: по доске разбегались диковинные, похожие на скорпионов иноязычные буквы. Они цеплялись друг за друга закрученными хвостиками и ножками. Лектор сражался с бесконечностью – эта опрокинутая восьмерка не давала ему покоя. Он обеими руками ставил ее на попа, подпирал загогулиной интеграла, обливался потом, пыхтел. Когда доска кончалась, он нажимал на кнопочку – со скрипом начинал работать мотор, доска из плотного линолеума перекручивалась, написанное поднималось вверх.
– Докажем, что… – гундосил лектор, – количество чертей, могущих поместиться на острие шпиля Университета, находится в пределах от нуля до бесконечности… – Его кисточка описала восьмерку. – Предположим, что количество чертей больше бесконечности, это утверждение не соответствует истине, так как, если на острие чертей бесконечно много, то было бы весьма проблематично найти еще хотя бы одного черта и затолкать его туда же, даже если там осталось сколько угодно места, его просто неоткуда взять, этого черта… Да и вообще, на какого черта я вам объясняю, когда это и так ясно!
Бежать… Бежать… Уносить ноги из этого сумасшедшего дома… Илья убегал с лекций, шатался по темным коридорам факультета, не находил себе места. Куда бежать? Где лучше? Что с ним будет? Песочный мир нестоек, в любой миг может разрушиться, а что за песочными стенами – кто знает? Нет-нет, придется жить здесь, стараться не попасть под осыпь, искать слабину, понемногу освобождать руки от пут… А пока поищем себе место… Да-да, я попал сюда по ошибке, но именно здесь приходится искать свое дело… Надо приспосабливаться… Надо… надо… надо… Он ходил в темноте, тыкался в стены, заходил в комнаты, в залы, в аудитории… Может быть, мне – сюда? Он входил в зал, в котором дробили ядро, – дюжий физик, с засученными рукавами, бил кувалдой по наковальне, лицо его сияло, пот лил ручьем. На стене грохотал счетчик Гейгера. Рядом парила в воздухе магнитная бутылка, на ней были нарисованы череп с костями и красная предупреждающая надпись: осторожно – термояд! Тут же вытачивали на станке бомбу.
– Да, – радостно объяснял физик, – ежели эта штука жахнет, так жахнет… полетят клочки по закоулочкам!
– Нет, нет… это не по мне… – пугался Илья и отходил в сторону.
Из другой двери Илья вылетел пулей – там настраивали зеркала гиперболоида, причем лазерный луч был направлен как раз на входящих в комнату.
На следующей двери было нарисовано губной помадой огромное сердце, пронзенное стрелой, но туда его не пустили. Его вытолкали на том основании, что вход разрешен только по спецпропускам: но он успел заметить, как перед маститыми профессорами, убеленными сединой, под ритмичную мелодию показывала танец живота продажная девка – кибернетика. Профессора потупляли глаза, страшно смущались, прикрывали глаза логарифмическими линейками.
В других комнатах что-то пыхтело и взрывалось, валили клубы из сосудов Дюара, вращались вечные двигатели, носили ящики с кричащими надписями: «Не квантовать!», кто-то соединял два куска урана и ждал, что из этого выйдет, кто-то бегал с сачком и ловил элементарные частицы, после каждой пойманной щелкая на счетах. В одно крыло здания – ход был закрыт, в дверях цербером сидела вахтерша и никого не пускала, по одним слухам, там смоделировали черную дыру и все, кто туда попадал, исчезали бесследно, по другим слухам – там была просто столовая для избранных и подавали там черную и красную икру. Во дворе время от времени приземлялись летающие тарелки и оттуда выходили зеленые человечки, но, так как встречи с ними не были запланированы, то на них никто не обращал внимания, они чесали зеленые затылки и улетали обратно. Временами здание сотрясалось, когда особенно натренированный физик разбегался и бил ногой по спутнику, выводя его на орбиту. Вокруг здания ходили колонны с транспорантами: «Крепи ряды Фурье! Нет предела нашему интегралу! Наше тело твердое – мы победим!» На самом верху сидел белобородый старец, свернувший трубу из газеты, и смотрел в небо, внизу – кто-то копал ход к центру Земли.
– От этого всего хоть в воду… – мучился, метался Илья. – Нет-нет! Не хочу я, чтобы моя жизнь пролетела в трубу, как у этого чудака на чердаке, и заниматься солнечными пятнами мне не светит… Сражаться с прибором, вооружившись паяльником и инструкцией по технике безопасности, всю жизнь просидеть за кристаллической решеткой… Ну уж нет! Ни за что! Все! Решил. Ухожу в море!
Туда, где свежий ветер надувает паруса! Да, так! И… «пусть ветер гонит парус за белой чайкой вслед… восточному базару подобен белый свет…» Загремела в мозгу фраза из морской песенки, то ли слышанной где-то, то ли прилетевшей из сна…
Морем, а также прочими водами: реками, ручейками и болотцами, – занимались в маленькой, захламленной комнатке в цоколе. Там громоздились остовы приборов, вряд ли бывших когда-то в употреблении, но по инвентаризации зачисленных за этой комнатой во времена о́ны, свешивались провода, стояла канистра и еще много разных сосудов и сосудиков, в том числе корыто с грязью, имитировавшее дно моря.
Посреди комнаты перед разбитым стаканом сидел профессор Парчевский, вымоченный с ног до головы, и жаловался, что опять эксперимент не удался, потому что снабжают их допотопной техникой, – сколько раз просил, чтобы достали стаканы из закаленного стекла, потому что обычное стекло не выдерживает перегрузок, возникающих при генерации бури в стакане, на что аспирант, стоявший рядом, отвечал, мол, это ничего, бывало и хуже – в прошлый раз, например, когда моделировали цунами, затопили весь этаж, и приходилось добираться до гальюна вплавь.
Илье сразу понравился шум, морские словечки, которыми пересыпали свою речь физики. Например, туалет и буфет, находившиеся рядом, назывались соответствено – камбуз и гальюн. «На камбуз лучше не ходи… Бр-р! Траверз!.. Котлеты по-африкански; съешь – в животе аппартеид начинается. А в кофе – подводные лодки плавают…» Кабинет заведующего кафедрой на втором этаже называли капитанским мостиком; сходство усиливалось оттого, что в кабинете стояли два антикварных компаса, снятые с каравеллы.
Да и сам завкафедрой напоминал капитана, с трубкой в зубах, бакенбардами. Любимая поговорка: ветер в компáс – течение из компáса, – ударение на предпоследнем слоге; и еще: «я помню метод Макарова-Надсо́на», – тоже какой-то антикварный метод определения чего-то там в море, ровесник бутылочной почты. Он побывал на всех морях, на обоих полюсах, облазил все пальмы на островах Кука и истуканы с острова Пасхи; и сфотографировался там в непринужденных позах – эти фотографии были вывешены на стендах под стеклом; измерил температуру всех океанов, придумал и свой новый океан, потому что старых ему не хватило, и в нем тоже измерил температуру. Он вообще представлялся колоссом, богом морей с трезубцем в одной руке и градусником в другой, – жаль только, что от морского ветра, да от холода на полюсах он почти лишился слуха, но разве слух нужен заведующему, если он все понимает с полуслова, и разве не следует повышать голос, дабы боги вняли тебе?
Чтобы найти общий с ним язык, стали применять морские вымпелы, и вся кафедра обучилась новой грамоте. Если выбрасывался желтый флаг – это означало, что какой-то сотрудник болен, берет бюллетень; если – белый, значит – решили задачу Штурма-Лиувилля; адамова голова с костями – означала, что кого-то прокатили на защите, и так далее. Однажды завкафедрой выбросил флаг штормового предупреждения в адрес Ильи, мол, если еще раз сбежишь с лекции, то…
Лекции… лекции… Как с них не бегать? Когда же учить физику, как не во время лекции, сбежав с нее в библиотеку? Если бы все делалось как положено – физика остановилась бы на Аристотеле… Впрочем, разве нас учат не по методикам средневековых схоластов? Главное – вызубрить, получить отметку, но кто говорит, что главное – понимать? Да, а самое главное – присутствовать на лекциях, – что ты делаешь, спишь ли, читаешь художественную литературу, рисуешь шаржи и сочиняешь эпиграммы на лектора – неважно, – главное присутствовать. Правила игры: вы – студенты, сидите и спите за партами, мы – профессора, говорим и пишем на доске, а за это нам платят «зря-плату»… За что же ее будут нам платить, если вы не будете сидеть и спать?
