______________
* Ваш супруг также (франц.).
Люци слегка скривила губки. Гошинский сразу приметил ее гримаску, усмехнулся и продолжал:
- Каждый месяц мы покупаем в Варшаве рублей на десять - двадцать книжек, которые рассылаются поочередно семьям, участвующим в складчине, на дом. Затем книги делятся между участниками и оставляются им в собственность.
Тут Владзь победоносно взглянул на Вилька. Действительно, он поступил очень ловко, потому что Вильку (если только он не хотел, чтобы его сочли поступающим из одного лишь самолюбия) ничего не оставалось, как одобрить новый проект.
Все же это был для него очень болезненный удар (по крайней мере так казалось Гошинским). Стрончек был на седьмом небе. Госпожа Хлодно состроила кисло-сладкую мину. Люци сказала Вильку, прощаясь:
- Это вам, наверно, неприятно, очень неприятно.
- Нет. Ведь не будь моей читальни, разве возникла бы читальня Гошинских?
- Это правда.
- Лишь бы подбор книжек был хороший и полезный.
Но Вильк обманывал себя. Для него это был удар и, как я уже сказал, весьма чувствительный. В каждом деле, даже самом общем, можно различить переплетение множества личных интересов. Никому не удается так возвыситься над собой, чтобы свою деятельность не окрасить капелькой самолюбия. Если бы кто другой, а не Гошинский, стоял во главе предприятия, это меньше задело бы Вилька. Но и Гошинским владела глухая ответная ненависть. В поступке Гошинского Вильк видел только желание досадить ему. В общем, хотя выбор книжек Гошинского был именно такой, что его похвалил бы каждый благовоспитанный человек, Вильк в своих письмах к приятелю метал громы и "молнии по этому поводу.
"До сих пор не привезли ни одной польской книжки, - писал он. - Читают французские романы, в которых смысла ни на грош, детективные истории и всякую дребедень. От такого чтения один только вред. Как я был наивен, призывая их на помощь. Мои книги читаю только я да две-три чиновничьи дочки, которые за неимением лучшего влюблены в меня и потому зевают над моими книгами..."
Итак, забот у Вилька с каждым днем прибавлялось. В его суровую, трудовую жизнь радость вносили только уроки у Хлодно. Люци успевала просто на диво: она училась с таким рвением, что на лице у нее часто выступал лихорадочный румянец.
- Люци, Люци! - предостерегала мать. - Ты слишком горячо берешься за дело.
И в этих словах была глубокая правда.
Об истинных отношениях между молодыми людьми догадывался только один Владзь Гошинский. И для него тоже, как сознавался он впоследствии, дело было не только в Люци, но и в оскорбленном самолюбии. Также и он в памятной книге загибал для Вилька лист "жажды крови", по выражению поэта, а по-нашему, если и не крови, то по крайней мере должной сатисфакции. Он только считал, что позволить в отношении Вилька какие-либо недипломатические поступки было бы слишком опасно. Самое имя соперника вызывало в нем невыразимое отвращение. Не лишенный известных филологических наклонностей, Стрончек сказал ему однажды:
- А знаешь, Владзь, что означает имя Вильк Гарбовецкий?
- Что?
- Вильк - значит волк, а Гарбовецкий - это от слова "гарбовать"*. Должно быть, предки его дубили шкуры.
______________
* Дубить шкуру (польск.).
- Ты все дурачишься, Стрончек! - ответил Владзь.
Понял ли он выражение "дубить шкуры" в каком-то другом смысле, а не так, как хотел Стрончек, сказать трудно.
От недипломатических шагов Гошинский тогда еще воздерживался, но дипломатические предпринимал. "Всякий человек должен быть дипломатом. А что до меня, то у меня это в крови", - говорил он.
И свои опасения он решил выложить господину Хлодно, а тот внес интерпелляцию своей супруге.
- Почему ты не велишь мадемуазель Жильбер присутствовать на этих уроках? - спросил он.
- Ах, как недальновидны эти мужчины... Мадемуазель Жильбер?.. Благодарю покорно... Чтобы в моем доме еще начались какие-нибудь романы! Ты, конечно, не понимаешь этого, потому что вообще мало что понимаешь.
- Ma chere, ты уже начинаешь...
- О, учительницы! Конечно, ты не понимаешь, как они романтичны... Роман под моим кровом... О нет, нет!
- А пусть бы они с Вильком и поженились?..
- Мне бы это ничуть не помешало, но люди этого круга считают своим долгом до женитьбы испытывать друг к другу любовь, - что за дурной пример для Люци... Она ведь еще так наивна!..
- Гошинский почему-то косо смотрит на эти уроки.
- Ну что ж, отлично! Добудешь денег, тогда поедем в Варшаву, и Люци там будет брать уроки у лучших учителей...
При упоминании о деньгах господин Хлодно стал продвигаться к дверям.
- Впрочем, - продолжала жена, - с Гошинским успеется всегда. Теперь у меня для Люци другие планы.
- Какие именно?
- Это будет видно. Только достань денег, чтобы можно было приодеть Люци.
Господин Хлодно уже взялся за дверную ручку.
- Посиди все-таки покамест сама на этих уроках, - сказал он.
- Да разве я не сижу? Но ведь не всегда мне это моя мигрень позволяет, иногда у меня нет на это сил, еле жива бываю... Только и умеешь, что советовать... а как дело доходит до денег...
Но господина Хлодно уже не было в комнате.
Как бы там ни было, госпожа Хлодно с того дня стала чаще бывать на уроках, что, очевидно, очень сердило Люци. При матери она держалась с Вильком чрезвычайно холодно и даже с некоторой надменностью. Материнское сердце радовалось достойному своему чаду, но Вильк терзался и с каждым уроком все больше мрачнел.
Заботы наседали на него со всех сторон. С читальней не клеилось. Ее мог бы содержать город; но и с городскими властями отношения были не из лучших. Вильк задел самолюбие и этих кругов. К счастью, его там стеснялись и немного побаивались, - но неприязнь росла.
Однажды, вернувшись от Хлодно, Вильк застал у себя Людвика.
- А, Людвик! - приветствовал он его. - Ну, что там слышно?
- Милостивый государь, я больше не в состоянии терпеть.
- Чего?
- Читальни. Как хотите, а я больше не могу вам помогать.
- Почему? Что это значит?
- А то, что мне проходу не дают.
- Кто?
- Обзывают книгочеем, ученым, - жалобно причитал Людвик.
- А ты бы высмеял их, Людвик.
- Это они надо мной смеются.
- Не обращай внимания на дураков.
- Голову туг потеряешь! Кому верить? Они говорят, что это я дурак.
- А ты сам, Людвик, как думаешь?
- И среди шляхты я потерял репутацию.
- Это все пустяки!
- Обрадовался я, когда узнал, что и Гошинские устраивают читальню. Ну, думаю, это, верно, дело хорошее, если и такие люди за него берутся. А тут Стрончек поймал меня у костела и перед целым светом опозорил. "Ты, Людвись, говорит, дураком был и дураком останешься. Ты в это дело лучше не впутывайся. И Вильк, говорит, вылетит из этих мест, и ты с ним вместе вылетишь, а если и останешься, ни один порядочный человек тебе руки не подаст".
- Вот что, Людвик, - возразил Вильк. - Стрончек негодяй, а Гошинские привозят французские книжки, чтобы отравлять умы людей. Что же это за люди? - скажешь ты. Хорошие люди? Ломаного гроша не стоят! Но я управлюсь и со Стрончеком и с ними, а если потребуется, то и палку в руки взять не побрезгаю...
- Что вы, сударь! Гошинские - почтенные люди. Камердинера держат...
- Дай бог, чтобы таких вовсе не было. А ты, Людвик, поступай как знаешь, - помни только, что я имею кое-какое влияние на Камиллу. Я не я буду, если она хоть взглянет на тебя, когда ты откажешься от читальни. Делай, что хочешь, а это мое последнее слово.
После чего Вильк долго еще говорил о заслугах, которые приобретет Людвик, продолжая заниматься читальней. Наконец, показал ему статью в одной из варшавских газет, которая хвалила начинание и упоминала, что книги хранятся у г-на Л., N-ского чиновника и друга просвещения.
Это окончательно убедило честного малого. Он даже с некоторой гордостью взял газету с собой в город, чтобы на ближайшем вечере показать ее Камилле.
И вот у казначея, где обычно отменно играли и развлекались, Людвик, взобравшись на устроенную для этого трибуну из стульев, прочитал газетную статью о читальне. На минуту всех охватил невероятный энтузиазм; газета переходила из рук в руки, статью переписывали, а Вильк и Людвик настолько выросли в глазах общества, что было решено отныне, говоря о них, всегда добавлять: "наш", то есть говорить: "наш господин Людвик с нашим Гарбовецким", или "наш Гарбовецкий с нашим господином Людвиком". Все негодовали на читальню Гошинских по той причине, что чиновники в нее не допускались. А Людвик, хоть и происходил, по его словам, из шляхты, отрекся от нее из-за ее высокомерия и кичливости. Он даже снял с пальца перстень с гербом и спрятал его в карман. "Так им и надо, - говорил он, предвидя, как это огорчит шляхту. - Сами того захотели. Впредь не будут зазнаваться перед порядочными людьми".
Было много шуму, и дела складывались для Вилька и его читальни наилучшим образом, как вдруг из уст судебного исполнителя, продолжавшего читать газету дальше, внезапно вырвался возглас негодования.
