- Ну что за сила у хлопца! Чисто конь - как взялся, сама орудия пошла.
- Не смейся, не смейся, - отвечал Синицын. - Парнишка ничего, старается. Ничего парнишка.
Но вот наконец и бруствер16 батареи, желтеющий над обрывом среди зеленых кустов. Орудия втащили по крутому склону и расположили на платформах. Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы Авачинской губы.
- Вот, Синицын, хозяйство твое - располагайся! - сказал мичман.
Он указал на небольшую площадку батареи с холмиком земли посредине. Это был пороховой погреб. Позади батареи прямо вплотную начинались кусты.
- Хозяйство-то, ваше благородие, ладно, только больно высок обрыв, отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. - В случае штурма, ежели, скажем, десант - большое мертвое пространство. Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь...
- Дядя, пить хотишь? Вода принес! - перебил его Николка, с широкой улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал. В нем была вода, чистая как слеза.
- Не мешайсь! - нахмурился Синицын.
- Это что за мальчонка? - спросил мичман.
- Калмычонок из тутошних, ваше благородие. Как бы сказать, приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.
- А вода-то кстати, дай-ка! - Мичман напился. - Хорошая вода! Где взял?
- Родника тута есть.
- Это хорошо и вообще и на случай боя. Молодец! Неси-ка теперь комендору.
Мичман отдал "бокал", и Николка стремглав рванулся в кусты. Синицын усмехнулся, глядя вслед.
- Шустрый! Мы было с пушками там загрузли в песке - враз расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.
- Обедом его накорми, - сказал мичман.
В стороне между кустов дымил костерок. Варились щи и каша. Скоро матросы сели артелями вокруг бачков.
- Эй ты, как тебя, шустрый! - крикнул Синицын, отыскивая глазами Николку.
Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.
- Пумы! Пумм! - кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела, приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. - Одна есть! Пумм!
- Ишь артиллерист! А ну, иди обедать!
Николка робко подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:
- А ты крещеный ли? Сел тут.
- Ладно, не замай. Ешь, парень, на ложку, - добродушно сказал Петров.
Синицын тоже сел к этому же бачку. Наваристые щи так вкусно пахли, что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за дело, уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на Синицына заискрившимися от удовольствия глазами. Теплое, доброе чувство шевельнулось в душе старого матроса. Он неуклюже погладил Николку по голове:
- Ешь, зверюшка! Эка шустрый!
В несколько дней батарея приняла обжитой, даже уютный вид. Пространство перед орудиями было усыпано песком и выложено галькой. Над орудиями, на совесть надраенными, устроены были легкие навесы. "Кубрик" (землянка) и палатка комендора имели настоящий флотский вид. На правом фланге батареи высился флагшток, и каждое утро после тщательной уборки "экипаж", как называл себя гарнизон батареи, выстраивался "на шканцах" для молитвы и торжественной церемонии подъема флага.
Все тридцать пять человек имели точно обозначенный круг обязанностей. Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то само собой получилось, что Николка стал членом "экипажа". Он появлялся на батарее чуть ли не на заре и проводил там весь день. Веселый, разбитной, всегда готовый на помощь и услуги, он то помогал суровому Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал до этого таинства), то разводил коку огонь в очажке. А особенно угождал он тем, что часто доставлял в котел для приварка отборную рыбу. В рыбной ловле он был непревзойденным мастером.
Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей сдержанной силой суровой одинокой души. Стесняясь своей привязанности к мальчику, комендор относился к нему грубовато, с ласковой насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: "эй, ты" или "эй, шустрый", а в разговорах с третьими лицами называл калмычонком.
Постепенно Николка приобрел внешний вид, который не резал морского глаза. Старая матросская шапка, куртка и штаны, ушитые по росту, заменили жесткую, лоснящуюся от тюленьего и рыбьего жира повседневную его одежду.
Николка был счастлив. Его давней, недосягаемой мечтой было сделаться моряком, плавать на великолепных белокрылых кораблях, которые он видел только издали. Ему казалось, что теперь мечта его начинает осуществляться.
На батарее люди жили ожиданием боя. С простотой, словно о чем-то самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет "он". Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя, впрочем, незначительный боевой запас скупо.
Все это восхищало и занимало Николку. В душе его вырастала неприязнь к "нему", который должен был напасть на третью батарею, и он все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.
- Синицын, - сказал однажды мичман, - собирайся. Через час пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.
- Есть, ваше благородие! - отвечал Синицын и замялся, не уходя.
- Ты что хочешь сказать? - спросил офицер.
- Тут, ваше благородие, такое дело... калмычонок этот... - сказал комендор, отводя глаза в сторону.
- Ну?
- Да надоел, ваше благородие; на фрегате хотит побывать. Настырный мальчишка, прямо сказать. Не иначе, придется согнать с батареи.
Мичман улыбнулся:
- Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит.
Суровое лицо комендора просветлело.
- Повадился, чертенок... чисто беда... согнать его долой... - ворчал он, в то время как выражение его лица говорило о совсем иных чувствах.
Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана, комендора и Николку, смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.
Когда мальчик, едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил на палубу, расчерченную темными полосками смолы между узкими, выскобленными до белизны досками, и увидел все сложное могучее снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.
- Вот, господин лейтенант, - шутливо сказал мичман вахтенному офицеру, беря за плечо Николку, - сей любознательный монголец прельщен морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.
Лейтенант посмотрел на "любознательного монгольца", улыбнулся и разрешил.
- Баловство-с, ваше благородие... Что ж ты молчишь? Кланяйся их благородию, - сказал Синицын.
Он провел Николку по кораблю, делая вид, что ходит только по своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.
Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил с ним на марс.
Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.
В Петропавловск прибыло подкрепление - транспорт "Двина" из Охотска, привезший сибирский линейный полубатальон. Гарнизон увеличился на триста пятьдесят человек: теперь в нем было восемьсот семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого количества составляла артиллерийская прислуга.
Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в Авачинскую губу. Корабли стали на якоря далеко за пределом досягаемости пушечного выстрела. Это был неприятель - англо-французская эскадра.
Все семь батарей оборонительной линии и "Аврора" с "Двиной" были приведены в боевую готовность.
День прошел тревожно, но неприятель вел себя тихо, не делая попыток к нападению.
Женщин и детей спешно вывозили из города в село Авачу, за двенадцать верст от моря.
Гарнизон третьей батареи весь был на бруствере, вглядываясь в неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у противоположного берега рейда.
- Дядя, теперь она стрелять будет или ты?
Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки.
- Вот что, шустрый, - сказал он необычно мягко, - иди-ка ты до мамки.
Николка, насупясь, опустил голову.
- Слышишь ты? Команду сполнять надо!
- Не пойду! - тихо и упрямо сказал Николка
- Ухи надеру!
Синицын вывел мальчика на тропинку за батарею и, порывшись в карманах, достал пятак.
- Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу!
Николка медленно и неохотно пошел по тропинке вниз. Через час мичман, проходивший по батарее, наткнулся на Николку, с усилием тащившего охапку хвороста для кока.
- Это что?! - сердито спросил офицер. - Ты зачем тут? Синицын!
- Я!
- Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!
- Экой упорный! - покачал головой Синицын. - Я, ваше благородие, ему приказывал, а он не слушает... Ишь как юлит, чтобы остаться...
- Пусть Петров сведет. Женщин и ребят в Авачу велено отводить, нечего тут!
Петров за руку повел в город насупившегося Николку.
Этот день и следующий прошли спокойно. Перед вечером Синицын, сидя в амбразуре, покуривал трубочку, задумчиво глядя на простор голубого рейда, на далекие вражеские корабли. Вдруг позади него раздался шорох. Комендор, ленясь повернуть голову, скосил глаза и увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он держал несколько серебристых рыбин чавычи, до которой все на батарее были большие охотники.
