Архаика языка, его многообразие и сложность форм говорят о близости к первоисточнику. В индоевропейской семье именно славянские языки стоят особняком ввиду своей тяжеловесной и дремучей грамматики, полным, если не избыточным набором склонений, родов, лиц, падежей, времен, окончаний, предлогов. Уже даже санскрит, древнегреческий, латинский в сравнении с древнерусским явно оптимизированы, не говоря уже о немецком или итальянском рядом с русским. Возможно, самым простым аргументом архаики русского является сохранение им самой архаичной азбуки по принципу «один звук — одна буква», даже родственные славянские языки, подпавшие под латиницу, чешский, польский — уже потеряли эту основу. Кроме самой структуры языка славянские стоят в стороне от всех остальных индоевропейских относительно малым общим множеством корневых слов. Если германские и романские имеют до 20 % слов общей индоевропейской этимологии, то у славянских это показатель на порядок меньше. Это касается и общего ядра с индоиранскими языками, тохарским и хеттским. На самом деле включать славянские языки в общую семью индоевропейских языков не совсем корректно, точнее будет сказать, что у славянского языка и у всех индоевропейских языков была общая праиндоевропейская семья и первое разделение было на славянскую ветвь и так называемую индоевропейскую. Причем, и это самое главное, в этом разделении индоевропейцы «ушли», а славяне «остались». Остались не потому, что славяне, а потому что осталось самое инертное, самое консервативное и самое «земледельческое» ядро северной расы, уже с поздним самоназванием «славяне». Разделение на языки было вторичным, первичным было разделение на стереотипы поведения, на сверхтипы инстинктов. Это разделение на пассивный, «ленивый», славянский тип с доминирующим инстинктом самосохранения и на активный, «продвинутый» индоевропейский тип с преобладанием инстинкта собственности.
В чем самая принципиальная разница между славянскими языками и индоевропейскими, прежде всего, с германскими? Разница в месте и значении глаголов, а точнее, понятий, «иметь» и «быть». Индогерманец в девяти из десяти предложений начинает свою речь и мысль с «я имею… — I have… Ich habe…» Русский всегда скажет: «У меня есть жена (книга, машина…)». Немец, англичанин и прочие никогда, но только: «Я имею жену (книгу, машину)». Русский при встрече спросит: «Как ты?» Немец однозначно: «Was hast du?» Преобладание, причем абсолютное[6], в новых индоевропейских языках вспомогательного глагола «иметь» над «быть» это не только и не столько приоритет глагола, это приоритет Традиции, точнее Контртрадиции кшатриев, вождей, неустоявших перед властью и собственностью, восставших против Жречества и всей иерархии Севера. Это еще и победа Собственности над Бытием и Власти — над Духом.
* * *
Сущность бога в его имени, и древние знали это, а также то, что знание истинного имени бога дает высшее знание и высшую власть даже над богом, можно вспомнить египетскую историю о том, как Исида, чтобы спасти Осириса, выведала настоящее имя у бога Ра и получила могущество и власть над ним и над миром. Тем же собственно занимается и иудейская Каббала — поисками истинного имени Яхве, что есть всего лишь «погоняло», означающее на древнееврейском YHWH — «то, что существует». Имя бога было самым сакральным в жизни человека, самым первым табу, и требовало самого осторожного и трепетного отношения, и мы до сих пор, хотя и не осознавая, несем в своих языках их древнейшие имена как местоимения третьего лица — Тот, кто не я, не ты и не мы, а тот, кто там, наверху — Он. Местоимения «то(т)» и «он» являются древнейшими, можно сказать столь же древними, сколь и сама последняя раса, сакральными, табуированными именами изначальных богов у всех племен Расы.
«То(т)» в русском языке («That, the» в английском, «der, die» в немецком, «la(e)» в романских) указывает на египетского Тота, а его более европейский вариант, Гермес (Hermes), или даже ближневосточный первоисточник El, Elohim, остался как «er» в немецком, «he(r)» в английском и «il» во французском. Разница, и смысловая и сакральная, у этой пары богов повторяет разницу между личным и указательным местоимениями третьего лица, это отличие ближнего и дальнего, первого и второго, своего и чужого. В русском языке «тот» указывает на что-то дальнее, неблизкое и не родное, а вот «он» гораздо более конкретное, значимое и даже при этом звуке хочется поднять указательный палец вверх, буквально на небо, весьма инстинктивный и потому древнейший жест. Это разделение от начала начал, одно из них связано с Элом-Тотом-Гермесом и с Западом/Югом и второе восходит к Северу/Востоку, к Ан-Оанн-Урану. Эти два противоположных направления ведут за собой две противоположные стихии. Тот, Моисей, Иисус — все по мифу вышли из воды, и можно сказать, что точкой отсчета этих традиций везде фигурирует всемирный потоп, как нить, связывающая с Атлантидой. Ядро этих традиций безусловно в ветхозаветной традиции El-Elohim. Еще Генон подчеркивал, что иудаизм — «традиция западного, именно атлантического происхождения, никак не связанная с Единой Традицией».
«Моисей» имя египетское, означающее «тот, кто из воды», «Сын воды». Иудейская традиция есть традиция Моря, еще точнее, Потопа — «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море; и все крестились в облаке и в море» (I Кор.). Новый Моисей, Христос, вливает в старые иудейские меха ту же воду, подслащивая ее новым вином. «И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды; и се, отверзлись ему небеса» у Матфея и совсем неожиданно у Иоанна: «Один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода». Почему вода не только на Христе, но и внутри него? Христос сам от воды, и вода сама от него, и не та ли это вода?
Мережковский комментирует точно: «Новый человек, Иисус, рождается из вод Потопа», и интуиция поэта совсем оголяет христианство: «В этом смысле крещение есть древнейшее, допотопное, Атлантидное таинство». Вспомним Платона, что-то очень напоминает: …Освятив все жертвенные части быка и очистив столб от крови, наполняли ею кратер и окропляли друг друга… …И пили кровь, и посвящали фиалы богу… И, наконец, Христос: «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя».
Христианское крещение, точнее инициация водой, была известно еще в Египте и Древней Греции как метка культа Сета и Посейдона. В корне своем инициация водой это атлантическая традиция, и существующее все еще христианское крещение — это существующая до сих пор матрица Атлантиды. Кроме сути, показательна и сама форма христианской инициации, показательно унизительная. «Инициатор», то есть поп, берет за череп пятерней и буквально «топит» с головой новопосвященного в реке или проруби. Символическое движение «вниз», ко дну, непременно чтобы по макушку с головой, отрезая таким образом от Солнца и воздуха, энергии и пространства. И делается это символически троекратно, что во всех традициях является необратимым обрядом (как в детской сакральной присказке «на первый раз разрешается, на второй предупреждается, а на третий запрещается»), чтобы необратимо утопить в водах Иордана и Атлантиды.
Но вот в русском языке «крещение» означает совсем не то, что в остальном христианском и «индоевропейском» мире. Греческое «baptismos» означает «погружение, потопление». Именно «потопление», а не какое-нибудь омовение, обмывание, окропление и т. д., и в этом зерно новой старой традиции — потопление в «водах Атлантиды». В русском приходится неизбежно добавлять «крещение водой», поскольку само «крещение», как и «крест, крес» к воде никакого отношения не имеет, скорее обратное, «крес (кресало)» на древнерусском — «огонь», солнечный огонь. В одном письменном памятнике «солнечном кресом» прямо назван поворот солнца на лето, а «кресинами» пребывающие дни, и также «кресом» у славян называется поворот солнца на зиму, день Купала и купальский огонь. «Крест», и не только в русской, а и во всех традициях всегда есть то же «огненное» Солнце. Так что «крещение» по-русски означает буквально «облучение, осветление, обжигание». В русских деревнях повсеместно новорожденного прежде всего проносили над очагом или клали в еще теплую русскую печь, это и называлось крещение. И лишь после отдавали попу помочить. Тогда как в самой христианской, точнее, ветхозаветной традиции огня боялись «как огня» — «не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою через огонь» (Втор. 18–10).
Русский «огненный» дух не смогла до конца залить и палестинская традиция. В староверческой среде сохранилось устойчивое отношение к огню как к наиболее сакральной стихии. Так, ветхие иконы, книги, рукописи, предметы, соприкасавшиеся со святыней и т. п., согласно церковному установлению, следует предавать огню. Примечательно, что даже в православной христианской традиции на каком-то «коллективном бессознательном» уровне отношение к «баптистам», последователям Иоанна-«Топителя», всегда было явно негативное, а в народе к «сектантам» даже враждебное. Притом, что в остальном христианском, и прежде всего англосаксонском, мире они здравствуют и процветают.
