Было там и несколько подвод, груженных сахаром. Этот сахар Богуславский награбил на Покровском заводе; мечтал попутно воспользоваться лошадьми в Ивановке. Да не удалось...
На другой день, 6 ноября, Маркин доложил Тамбовскому военному совету о ходе операции и результатах боев. Свыше ста убитых бандитов и более двухсот раненых, много трофеев. Отличились в боях многие командиры и красноармейцы... В списке отличившихся были имена и супругов комсомольцев Олесиных.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Когда Сидор привез Митрофана в Воронцовский лес, тот опешил, увидев, как привольно живут в лесной тиши люди... Неподалеку от землянок стоят коровы, которых доит какой-то бородатый толстяк. Тушу барана разрубают и бросают куски в большой котел, похожий на церковный колокол.
В костер подкладывает сухой валежник красивая женщина в красных галифе.
Всмотрелся - Соня! Макарова дочка! Зачем она здесь? Неужели не боится?
- Ты смотри, - предостерег Сидор. - Она теперь Карасева краля. Самогонку пьет чище мужика.
У штабной землянки сидел часовой, дымя самосадом.
- Сам где? - спросил Сидор у часового.
- Дрыхнет. День ангела справляли, перебрали малость.
Сидор подвел Митрофана к костру, рассказал Соне, кого привел в отряд.
Соня придирчиво осмотрела мешковатую фигуру Митрофана, улыбнулась.
- Гвардеец? - спросила у Сидора.
- Трус первейший, а не гвардеец. Отец тележного скрипа боялся, а этот и сам себя боится.
- Это правда? - Соня ласково посмотрела на Митрофана.
- Правда, - опустив голову, сказал он. - Я трус. Из-за этого меня даже убивали. Дядя Сидор спас.
Сидор рассказал все, как было. Соня слушала, поправляя в костре угли под котлом.
- Оставь мне его помощником, дядя Сидор, - попросила она.
- А что ж... К строю совсем непригодный. Бери на кухню. Только служить он и мне будет! Идет?
- Твой он и будет, не беспокойся, - с улыбкой подтвердила Соня.
И началась у Митрофана лесная привольная жизнь. Лишь тоска по оставленной в беде старухе матери омрачала его дни, но Соня эту тоску заслонила собою.
Случилось так, что весь отряд ускакал на митинг в Большую Липовицу, куда приехал антоновский оратор Ишин.
Кроме охраны, никого не было. Соня позвала Митрофана в мелколесье за валежником, да так и прилипла сама к нему, будто любила всю жизнь. От ее горячих поцелуев совсем ошалел Митрофан, даже не замечал винного противного перегара.
Боязливо держа ее в объятьях, он дрожащим голосом тянул:
- Боюсь я, Соня, убьет меня твой...
- Да кто же узнает-то? Глупый. Одна я да мря тоска... Разве я скажу? Ну?..
Это нетерпеливое "ну" сразило Митрофана.
Так и стали они ходить за валежником вместе. Ни у кого даже и подозрения не было, что такой "тюфяк" может увлечь "королевну".
И сам Митрофан, уже привыкший и полюбивший Соню преданной бескорыстной любовью, не мог понять, для чего она связалась с ним, когда в отряде столько удалых красивых парней, готовых ради нее на все.
Да и откуда было знать ему, что Соня искала в нем Василия, который в ласках был такой же вот сдержанный, тихий и робкий, а ее бурная натура только и могла любить стыдливого, тихого мужчину, которому она как бы заменяла и любовницу, и подругу, и мать. Соня даже пить стала меньше, и лицо ее похорошело от внутреннего ласкового света.
Так бывает - отгорели и почернели уже дрова, упавшие одиноко от костра, но поверни их другой стороной к горячим углям, они вспыхнут и осветят вновь твое лицо.
Соня не хотела верить своему тихому счастью, не хотела обманывать Митрофана...
Однажды она вдруг сказала ему:
- А ты знаешь, что я пропащая?
- Как это - пропащая?
- Казаки меня насиловали во рже...
- А меня чуть до смерти не убили, - с наивным сочувствием ответил Митрофан. И больше ничего не сказал. Соня поняла, что в его нетронутой душе нет других чувств, кроме добра к людям и жалости к чужому горю, и она еще больше привязалась к нему. Прижималась к его груди и, зажмурив глаза, гладила его волосы, вспоминая свои самые счастливые часы с Василием.
Как-то осенью Митрофан случайно подслушал разговор Сидора с часовым.
Сидор только что вернулся из рейда, был легко ранен в руку. С бешеной злобой он рассказывал, как расправился с Аграфеной и ее внуком за Паньку, убившего Псёнка и убежавшего из-под расстрела вместе с Сенькой.
У Митрофана поднялись волосы дыбом.
Вон она какая, лесная тихая жизнь-то! Для него она только тихая. Совеем недавно кормил он кашей с бараниной и Псёнка и Сеньку, а теперь Псёнка нет в живых, а Сенька у красных. Митрофан никак не мог себе представить, как это Панька мог убежать из-под расстрела, он представился ему богатырем, хотя Митрофан помнил Паньку щуплым, неприметным парнем.
А Сидора Митрофан стал еще больше бояться - у него не укладывалось в голове, как мог застрелить маленького ребенка и женщину человек, который его, Митрофана, спас от смерти, подняв никому не нужного на дороге.
Соня долго плакала, узнав от Митрофана, что случилось в Кривуше.
Карась перевел отряд к кордону, Соня теперь реже встречалась с Митрофаном, да и он как-то стал сторониться ее, - видно, далеко зашло его чувство к ней и проснулась в нем беспокойная ревность. Она заметила, что Митрофан стал чаще бриться, раздобыл у кого-то красивую кожанку. Даже походка его стала энергичной и твердой.
Близились холода...
Однажды Митрофан зашел на кордон, постучался к Соне в горницу.
Она вышла неубранная, пахнущая постелью и самогоном и кинулась было к нему на шею. Митрофан осторожно снял ее руки с плеч и грустно сказал:
- Муж твой сейчас придет. Теперь нас всех в полк. Он командиром будет, Сидор помощником, а я у них связной. Коня уже дали с седлом. Кончилась моя покойная жизнь. Чует мое сердце, Соня, не встретимся больше. Погибну я. Прощай! В Каменку едем нынче.
- Нет, нет. Увидимся. Я с полком буду ездить. Ни на шаг от тебя не отстану! Слышишь?
Митрофан взглянул на нее. Сколько тоски и страдания было на ее лице! Он озирнулся на окно и схватил ее голову. Жадно целуя, умолял:
- Убежим вдвоем на край света! Ускачем в другую губернию!
- Везде нас, Митроша, найдут и расстреляют. Ведь бандиты мы!
- А ты всегда будешь со мной? Не обманешь? Рядом с тобой я не буду трусом! Убей тогда меня своей рукой, вот этой рукой... Убей, если буду трусом!
И он снова жадно прильнул к ее губам.
2
Над белыми следами полозьев, уходящими к горизонту, висит раскаленный шар. Захару кажется, что мороз стиснул солнце в своих ледяных объятьях и из него уже сыплются искры - так ярко загораются в вечерних лучах мелкие льдинки, оседающие на землю из морозного воздуха.
Захар никогда не любил зимы, а тут залюбовался видом родного села, словно и не лапотная Кривуша впереди, а сказочная деревушка, нарисованная на картинке.
Фиолетовые тени легли от труб на снежные шапки домов, сизо-малиновые дымки кое-где встали ровными столбами... А раскаленный шар все приближается и приближается к крайней избе, вот он натолкнулся на крышу и будто задержался на миг, опалив крышу золотисто-розовым светом... Ах, как хорошо смотреть бы, радоваться и не думать о том, что ждет тебя завтра.
Мечется Захар по селам, словно хочет убежать от самого себя. Объездил всю волость, разнюхивая, что делается в других сельских обществах, и везде находил одно и то же: молодых мужиков - к Карасю в полк, а пожилых - в комитеты. С обязательством, под расписку.
Попробуй откажись!
Кому хочется голову подставлять зазря, коль еще дел на земле много? Время все перемелет - мука будет. "А если не мука, а мука?" Вот от этого-то вопроса и бежит Захар, и мечется по селам. Что-то будет?
В неразберихе смены властей, в непонятных политических спорах, в сумятице насильных поборов (а берут все, кто носит оружие) как тут было разобраться простому мужику, умеющему только пахать, сеять, косить и молотить? Куда ему лучше наступить своим лаптем? Кому угодить, кого лягнуть? С кем посоветоваться, кому открыться, когда человек заходит к тебе в дом в красноармейском шлеме, а выходит грабителем-дезертиром? Когда говорит о свободе, о трудовом крестьянстве, о том, что этому крестьянству трудно живется, а сам берет лучшую лошадь и, оставляя тебе клячу, оправдывается: "Борьба требует жертв"?
В Волчках, говорят, мужики продкомиссара убили, а когда рассмотрели лицо - оказалось: он не коммунист, а барский сынок из соседнего имения. Подделался, чтоб мужикам мстить!
Где правда? Защищаться обществом от "грабиловки" или отдать хлеб и идти за сыном в коммуну и умирать за коммуну вместе с ним?
Сидор так и сказал на сходке: "Моли бога, Захар, что ты вовремя из коммуны удрал, а то быть бы тебе рядом с Аграфеной. За сына не простили бы! Фамилия Ревякина нам ненавистна, потому мы тебя в комитет по уличному прозвищу запишем - Куделин".
Попробуй откажись от комитета, не поставь крестик против новой фамилии - осиновый кол поставят на могиле. А умирать страшно, особенно теперь, когда пришлась по сердцу молодая жена. Даже сына обещает принести ему Маланья!
