Фарах приехал встречать меня в Момбасу, и я не решалась сразу спросить его об урожае — мне было страшно. Мы немного поговорили о всяких других событиях на ферме. Но вечером, когда я уже собиралась лечь спать, я не выдержала и спросила — сколько тонн в среднем собрали на ферме. Сомалийцы, как правило, сообщают о бедствиях с нескрываемым удовольствием. Но Фарах был очень расстроен, лицо у него помрачнело; он молча стоял у двери, полузакрыв глаза и закинув голову, потом, совладав со своим горем, выговорил: "Сорок тонн, мемсаиб".
И тут я поняла, что нам уже не подняться. Весь мир вокруг меня вдруг как-то потускнел, выцвел, и убогий, душный гостиничный номер в Момбасе с его бетонированным полом, колченогой железной кроватью и ветхой противомоскитной сеткой, превратился в устрашающий символ мира, лишенного жизни, без единого украшения, без той малости, что скрашивает жизнь человека. Я больше не говорила с Фарахом, и он вышел, тоже не сказав ни слова — а с ним ушла и последняя крупица человеческого тепла в холодном мире.
Но все же в человеческой душе таится огромная сила, она не дает нам окончательно пасть духом, и глубокой ночью я вдруг, как старик Кнудсен, сказала себе, что сорок тонн — все же лучше, чем ничего, а вот пессимизм — это смертный грех. Как бы то ни было, я возвращаюсь к себе домой, я снова увижу свой дом за поворотом дороги. Там мой народ, и ко мне еще будут приезжать погостить мои друзья. Через десять часов я увижу из окна вагона на юго-западе, в голубом небе очертания синих гор Нгонго.
В тот же год на страну напала саранча. Говорили, что она летит из Абиссинии; после царившей там двухлетней засухи тучи саранчи подались к югу, пожирая всю растительность на своем пути. Прежде чем мы увидели эту напасть, до нас уже дошли слухи о том, какое страшное опустошение они оставляют за собой — на севере уже погибли на всех фермах посадки кукурузы и пшеницы, погиб весь урожай фруктов — везде, где побывала саранча, оставалась бесплодная пустыня. Фермеры посылали гонцов, сообщая своим соседям на юге о приближении саранчи. Но напрасно — сладить с саранчой было невозможно, даже если ее ждали. На всех фермах были заранее собраны огромные кучи дров и кукурузных стеблей и их поджигали, когда показывалась туча саранчи, всех работников с фермы посылали навстречу саранче с пустыми жестянками и банками — люди колотили в них и орали во все горло, отпугивая насекомых. Но это давало только короткую передышку, потому что саранча не могла вечно держаться на лету, и каждому фермеру оставалось надеяться только на то, что эту нечисть удастся отогнать подальше к югу, то есть на соседнюю ферму, но чем дальше гнали саранчу, тем неуемнее и ненасытнее она становилась, когда ей наконец удавалось опуститься. За моими землями на юге лежала резервация масаи, так что я надеялась отогнать саранчу за реку, на равнину.
От моих добрых соседей ко мне прибежали три или четыре гонца с вестью о приближении вредителей, но пока ничего не случилось, и я уже решила, что это ложная тревога. Однажды в середине дня я поехала верхом в нашу "дхука" — так называлась бакалейная лавочка, где было все нужное для фермы — ее содержал младший брат Фараха, Абдуллаи. Лавочка стояла на проезжей дороге, и какой-то индиец привстал на своей двуколке и поманил меня, когда я проезжала мимо, так как сам он ехать по целине не мог.
— Извините, мадам, саранча летит на вашу землю, прошу прощенья, — сказал он, когда я подъехала поближе.
— Меня уже сколько раз предупреждали, — сказала я, — но пока их что-то не видно. Может быть, люди преувеличивают по привычке.
— Будьте так добры, мадам, обернитесь! — сказал индиец.
Я обернулась и увидела, что на горизонте, с севера, по небу тянется тень, словно длинная полоса дыма над горящим городом — "как миллионный город, изрыгающий дым в чистое небо" — подумала я, — или как легкое облачко.
— Что это такое? — спросила я.
— Саранча, — ответил индиец. Я увидела саранчу — штук двадцать, не больше, — когда ехала обратно домой. Проезжая мимо дома управляющего, я велела ему приготовить все, что нужно для встречи со стаей. Теперь, взглянув на север, мы увидели, что дымное облако поднялось чуть выше. Пока мы стояли и смотрели, отдельные насекомые со свистом и шорохом проносились мимо нас в воздухе, шлепались на землю и ползли вперед.
Когда я на следующее утро открыла дверь и выглянула, весь представший передо мной мир был цвета бледной, матовой терракоты. Деревья, земля, дорога — все, насколько хватал глаз, было окрашено в этот цвет, словно за ночь выпал толстый слой розовато-желтого снега. Повсюду сидела саранча. Прямо у меня на глазах картина начала оживать и распадаться, саранча зашевелилась и поднялась, за несколько минут весь воздух наполнился шелестом бесчисленных крыльев — стая снялась с места.
В тот раз стая большого урона ферме не причинила — она только переночевала у нас. Мы разглядели насекомых — они были длиной дюйма в полтора, буровато-серого с розовым цвета, липкие на ощупь. Два больших дерева, что росли у дороги, сломались под тяжестью насевшей на них саранчи — глядя на эти деревья и зная, что каждое насекомое весит не больше десятой доли унции, мы начинали понимать, какая это чудовищная масса.
Но саранча нападала снова и снова; два или три месяца подряд стаи волнами налетали на ферму. Мы вскоре прекратили тщетные и трагикомические попытки отпугнуть эту нечисть. Иногда прилетала сравнительно небольшая стая, разведка, опередившая армию; они пролетали не задерживаясь. Но случалось, что саранча летела тучей, летела целыми днями — по двенадцать часов непрерывного, не знающего преград полета. В самый разгар перелета я вспоминала пургу у нас, на севере, — вот так же свистит и визгливо воет вьюга, а вокруг вас со всех сторон, над головой — узкие, жесткие, бешено бьющиеся крылья, взблескивающие на солнце, как тонкие стальные лезвия, но одновременно и затмевающие солнце. Саранча идет тучей, которая летит низко над землей и достигает вершин деревьев, а выше воздух совершенно чист. Они летят прямо вам в лицо, набиваются в рукава, за воротник, лезут в туфли. От этой толчеи и шуршанья голова идет кругом, оно напоминает вас бессильной яростью и отвращением — ужасом перед неизмеримой массой. В этой туче отдельное насекомое не в счет; можете его убить, это никого не касается. Когда саранча пролетит, исчезнет на горизонте, как длинный шлейф редеющего дыма) вы еще очень долго ощущаете отвращение к собственному лицу и рукам, к коже, которой касались их лапки.
Следом за саранчой тянулись многочисленные стаи птиц: они кружили над тучей насекомых, а когда те садились, птицы спускались и наедались до отвала; среди них были аисты и журавли, заносчивые хапуги.
Иногда саранча садилась на нашей земле. Кофейным плантациям они особого вреда не причиняли — листья кофейных деревьев, плотные, похожие на листья лавра, им не по зубам. Они могут разве что сломать своей тяжестью отдельные деревца.
Но кукурузные поля, на которых побывала саранча, представляли собой печальное зрелище: там оставалось только несколько пучков засохших листьев на изломанных стеблях. Мой сад на берегу реки, который всегда зеленел, потому что мы его поливали, превратился в сухую кучу мусора: цветы, овощи, кустарник — все исчезло. Поля моих скваттеров — шамбы — стали похожи на полосы, где все выкорчевано, выжжено, да еще и притоптано массой ползающих насекомых — их сухие трупики в пыли казались единственными плодами опустошенной земли. Скваттеры стояли и молча глядели на них. Старухи, которые своими руками вскопали шамбы и засадили их, торча часами вниз головой, грозили кулаками вслед исчезавшей черной туче.
После ухода главной армии повсюду валялось множество дохлой саранчи. На большой дороге, где насекомые сидели, повозки и фургоны ехали прямо по ним, и после того, как стая снялась и улетела) следы от колес тянулись вдаль, как рельсы железной дороги, поблескивая тельцами раздавленной саранчи.
Саранча отложила в землю свои яички. На следующий год, после периода долгих дождей, появилось на свет мелкая, темно-бурая пешая саранча — личинки, которые летать еще не могут, но неуклонно двигаются вперед, пожирая все на своем пути.
Когда у меня совсем не осталось денег, а ферма не принесла никакого дохода, мне пришлось ее продать. Ее купила большая компания в Найроби. Эти люди считали, что местность слишком высоко расположена для возделывания кофе, и заниматься этим не собиралась. Они решили выкорчевать все кофейные деревья, провести дороги и разбить землю на участки, а к тому времени, когда Найроби разрастется к западу, собирались продавать землю под застройку. Все это происходило в конце года.
Даже тогда, мне кажется, я не смогла бы собраться с духом и отдать ферму, если бы не одно обстоятельство. Урожай кофе еще не созрел, а деревья принадлежали прежним владельцам фермы, или банку, держателю первой закладной. Только в мае, если не позже, кофе будет собран, обработан на фабрике и отослан по назначению. На этот срок мне предстояло оставаться на ферме и следить за всем хозяйством, так что внешне жизнь наша совсем не переменилась. А за это время, думалось мне, что-нибудь произойдет, и все останется по-старому — ведь мир, в конце концов, не славится строгим порядком, никогда не знаешь, чего от него ждать.
