В «Момиче» К. Воробьёв показывает, как устойчивое, благополучное представление о мире сменяется тревогой, сомнениями, показывает, как твёрдая почва крестьянской жизни утрачивает свои вековые черты, начинает сначала колебаться под ногами таких, как Момич, а потом и совсем рушится под их ногами. Случайные, залётные люди стали командовать жизнью крестьян, распоряжаться на их земле, на их подворье. Положение в привычном мире изменилось, человек перестал быть свободным и независимым, и горько, тяжко приходится тем, кто этого не понимает и продолжает жить по старинке, оставаясь верным самому себе, привычным идеалам, духовным ценностям.
Самое страшное, что столкнулись две силы, силы добра и силы распада, и в неравной борьбе одерживают верх Зюзя и Сибилёк, конокрады, поддерживаемые властью в городах. И силы оказались не равны: такие, как тётка Егориха, были расстреляны; такие, как Момич, вынуждены были скрываться; третьих выселили на Соловецкие выселки, а оставшиеся покорились силе, которая, словно пресс, выжимала из них все соки.
Константин Воробьёв, русский по рождению и по душе, всю свою творческую жизнь прожил в Литве, так сложилась его послевоенная судьба. Здесь он познал много счастливых мгновений, и он с благодарностью и любовью говорил о своей второй Родине, приютившей его и регулярно издававшей его книги. Но всеми помыслами он был с Россией, рвался к нам, чтобы каждый день и каждый миг чувствовать и знать, чем живёт и дышит его Родина, разделить с ней её скупые радости и чудовищно разраставшуюся боль, которая с беспощадной методичностью терзала её. Константин Воробьёв стремился коснуться матушки-земли, чтобы, как некогда Антей, почувствовать и набраться новых творческих сил.
Сейчас К. Воробьёв, как Ю. Бондарев, В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин, Е. Носов, С. Викулов, по праву был бы во главе российской отечественной литературы… Не удалось. Только сейчас мы понимаем глубину и жажду писать правду, и только правду и мучительно переживать оттого, что иной раз на страницах его публикаций представала какая-то «обглоданная правда», будь то на страницах «Нового мира» или «Нашего современника».
Воробьёв К. Убиты под Москвой // Новый мир. 1963. № 2.
Воробьёв К. Это мы, Господи!.. // Наш современник. 1986. № 10.
Воробьёв К. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991.
Юрий Валентинович Трифонов
(28 августа 1925 – 28 марта 1981)
Родился в семье крупного партийного работника, участника революций 1905 и 1917 годов, известного политработника времен Гражданской войны, позже отец писателя занимал крупные должности в топливном хозяйстве, был на дипломатической и военной службе. В 1937 году арестован и по суду расстрелян.
Юрий Трифонов помнил своего отца, ему было одиннадцать, когда отца взяли, а потом, поврослев, начал изучать биографию двоих братьев Трифоновых, донских казаков, родившихся в станице Новочеркасской, на хуторе Верхне-Кундрюченском. После смерти родителей Валентин Андреевич с семи лет жил в Майкопе, где учился в ремесленном училище, потом рабочие вовлекли его в революционную работу, он стал членом партии, начались суды и ссылки. Изучив материалы революции и Гражданской войны, Юрий Трифонов написал документальную повесть «Отблеск костра» (Знамя. 1965. № 2), рассказывающую об участии Валентина Трифонова в Гражданской войне как члена Реввоенсовета. По письмам и документам здесь восстановлен ряд острых моментов руководства Красной армией. Обычно организатором и руководителем Красной армии, вдохновителем её побед называют Льва Троцкого. На самом деле это было не так. Троцкий лишь возвещал о победах, а руководили совсем другие люди. Валентин Трифонов, наблюдая разворот событий Гражданской войны, писал своему другу А.А. Сольцу: «Прочитай моё заявление в ЦК партии и скажи своё мнение: стоит ли его передать Ленину? Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему. На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во всё горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами быстро скончаемся – от истощения. Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого… бездарнейшего организатора. Публике нашей надо серьёзно обратить внимание. Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчётливо работать, а военное дело именно такой организм и есть. Ведь только сказать, что из одного эвакуационного пункта отправлено 32 тысячи тифозных больных, – страшно становится. В каких невероятных условиях должны жить солдаты, чтобы дать такое количество тифозных. Воистину солдаты Красной армии – величайшие герои…» (Трифонов В. Собр. соч.: В 4 т. Отблеск костра. Т. 4. С. 116—117).
Это письмо написано 3 июля 1919 года. А Юрия Трифонова интересовало письмо Валентина Трифонова в ЦК партии. «Мне удалось разыскать в архиве то, что я искал, – писал Ю. Трифонов. – Это оказалось не заявление, а подробный доклад в Оргбюро ЦК, и действительно в нём были факты. Конкретность, предложения. Но тон был тот же, что в письме к Сольцу: гневный и резкий.
Речь в докладе идёт не о штабных безобразиях, а о политике Донского бюро по отношению к казачеству и о причинах Вёшенского восстания» (Там же. С. 121). Ю. Трифонов почти полностью процитировал этот доклад, а потом написал: «И надо отдать должное мужеству Шолохова, который сумел в трудные времена культа личности Сталина, когда искажались и история, и назначение литературы, изобразить картину восстания достаточно правдиво» (Там же. С. 125).
«Отблеск костра» Юрий Трифонов написал уже сложившимся художником. А начинал он свой творческий путь рассказами в 1947 году, в 1950 году написал роман «Студенты», за что получил Сталинскую премию третьей степени. И после этого долго молчал, перечитывать роман не было сил, столько в нём было общеизвестного, банального, слабого во всех отношениях, и в композиции, и в языке, и в характеристиках.
Затем одна за другой выходят его повести и романы – «Утоление жажды» (1963), «Обмен» (Новый мир. 1969. № 12), «Предварительные итоги» (Новый мир. 1970. № 12), «Долгое прощание» (1973), «Нетерпение» (1973), «Другая жизнь» (Новый мир. 1975. № 8), «Дом на набережной» (Дружба народов. 1976. № 1)…
О произведениях Ю. Трифонова писали многие критики и писатели. И в частности, многие писали о том, что Трифонов чрезмерно увлекается описанием быта, дескать, он бытовой писатель. А Шолохов ещё в начале 30-х годов писал, что лестно быть бытописателем. И Ю. Трифонов посвятил одну из своих статей – «Нет, не о быте – о жизни!» (1976) – в защиту бытописателя. Да, он согласен, что литература есть выражение и отражение современной нравственности. В произведениях Гомера нет описания кораблей, его военных приключений, его путешествия, «но навсегда отпечаталась нравственная суть Одиссея, его товарищей, его жены Пенелопы. Это оказалось вечным. Всю историю Одиссея и Пенелопы с женихами современные критики называли бы, вероятно, бытовой. Вообще Гомера можно было бы очень серьёзно критиковать за бытовизм» (Там же. С. 541). Ю. Трифонов, полемизируя с критиками, вообще не знает, что такое бытовизм и что такое быт: «В русском языке нет, пожалуй, более загадочного, многомерного и непонятного слова. Ну что такое быт? То ли это – какие-то будни, какая-то домашняя повседневность, какая-то колготня у плиты, по магазинам, по прачечным. Химчистки, парикмахерские… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь – тоже быт. Отношения мужа и жены, родителей и детей, родственников дальних и близких друг другу – и это. И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы – тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть – всё это тоже быт. Но ведь из этого и состоит жизнь!» (Там же. С. 541—542).
Здесь Трифонов, в сущности, определил тематику своих повестей – через быт раскрыть особенности нравственного мира живущих рядом с ним рядовых интеллигентов, когда вместе с честными живут и бесчестные, для которых христианская, православная нравственность просто не существует, между ними возникают драматические конфликты, которые для них чаще всего заканчиваются победой нечестных людей.
В повести «Обмен» Виктор Дмитриев вдруг узнал, что жена, услышав о серьёзной болезни его матери, вдруг предложила обмен. Это поразило Дмитриева: как так – четырнадцать лет жена не хотела обмена, хотя он предлагал, но она решительно заявляла, что со свекровью жить не может. Дмитриев оказался в драматическом положении, он любил и мать и жену. Бывали жестокие перепалки с женой, а вот сейчас она – за обмен. Дмитриев прекрасно понимал, что лучше всего покой, он видел, что то же самое – «у всех, и все – привыкли» (Там же. Т. 2. С. 8). Неожиданно он узнал от Лены, что обмен нужен матери, и тут он взорвался: «Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, н е д о ч е л о в е ч е с к о е…» (Там же. С. 10). Он не понимал, почему две интеллигентные женщины, мать – библиограф, жена – переводчица с английского, не могут найти общий язык. И эта «недоразвитость чувств» прослеживается во всей повести. Приехал на дачу дед, старик, и он видит, как Елена и её мать, Вера Лазаревна, говорят сорокалетнему рабочему, чинившему кушетку, «ты». Дед также удивился, когда Дмитриевы дали пятьдесят рублей за то, что продавец отложил для них приёмник. Елена – женщина-бульдог, всегда добивалась желаемого, а на Дмитриева смотрела «синими ласковыми глазами ведьмы» (Там же. С. 50). Мать сначала сразу после больницы отказалась от обмена, а уж накануне смерти согласилась. После обмена и смерти матери «у Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три недели дома в строгом постельном режиме» (Там же. С. 64). В повести «Предварительные итоги» сорокавосьмилетний переводчик, перебирая в памяти все несовершенства жизни, думает: «Можно болеть, можно всю жизнь делать работу не по душе, но нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное – атмосфера простой человечности… Ну, что за ветошь: возлюби ближнего своего? Библейская болтология и идеализм. Но если человек не чувствует близости близких, то, как бы ни был он интеллектуально высок, идейно подкован, он начинает душевно корчиться и задыхаться – не хватает кислорода» (Там же. С. 73). И вдруг после всех этих благородных рассуждений вспомнил сына, его дневник, в котором он свою тётю назвал «кикиморой», а принимая от нее подарки, говорил ей ласковые слова. А потом вспомнил свою жизнь, жену Риту, сына, Рафика, Гартвига, всех-всех и понял, какое двуличие процветает в нашем обществе, где нет внешних конфликтов, внутри же общество разъедено гнилостной интеллигентностью, фальшью, цинизмом, лицемерием, презрением к тем, кто не может иметь самого необходимого, а для этого нужен блат, нужны близкие люди, которые служат тебе, а ты служишь им.
