Виктор Петелин - История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

«Так гоняют чужих курей с огорода, и я мигом съезжаю по стволу ракиты и бегу к хате.

Это незначительное происшествие врезалось в мою память необычно ярким видением, и с него мы оба ведём начало нашего «перекрута», – мне тогда было десять, а Момичу – пятьдесят. Тогда мы как бы одновременно, но в разных телегах въехали с ним на широкий древний шлях, обсаженный живыми вехами наших встреч и столкновений. Момич громыхал по этому шляху то впереди меня, то сбоку, то сзади, и я никак не мог от него отбиться, вырваться вперёд или отстать…»

И всплывают перед нами одна за другой картины сельского быта, где в центре событий всегда оказывается Момич. Сначала Санька издали наблюдает за своим соседом, а потом уже не отходит от него, набираясь житейского опыта…

То вместе с ним огород пашет, то строит с Момичем новую клуню вместо сгоревшей, и каждый раз что-то привлекательное открывалось для Саньки в этом суровом на вид человеке: «Всё в нём покоряло и приманивало моё ребячье сердце». Дружба с Момичем многое открыла для Саньки, обогатила его душевный мир, но он ждал ещё большего: «Я маялся и ждал, когда Момич покличет меня в ночное, – должно же было наступить такое время, от предчувствия которого у меня заходился дух. Но он всё не брал и не брал…»

И вскоре нам стало ясно – почему: стеречь такого красавца – опасное занятие. Конокрады, видно, не раз покушались на жеребца. И вот Момичу удалось их поймать, связать и привезти на расправу односельчанам – таков был давний закон: «Нет, не всякий вор, а только конокрад – человек, в одну ночь пускавший по миру потомство семьи, у которой он уводил кормилицу-лошадь, подпадая под обряд сельской саморасправы».

Не выдержало Санькино сердчишко всенародного истязания конокрадов, бросился он к Момичу, и тот действительно спас от гибели знаменитого камышинского конокрада Сибилька и его помощника —

Зюзю. Не только вырвал из рук остервеневшей толпы, но и дал восковую глыбу застаревшего мёда: «Мёд все хворобы и обиды лечит», – сказала тётка Егориха, передавая Зюзе мёд Момича.

В июньских отрывках романа тоже много было интересного, и не было сомнений в том, что эти главы могут послужить добротной заявкой на роман. Уж очень привлекала фигура Момича – этакого могучего русского человека, доброго, несокрушимого, сильного, трудолюбивого… Да и время, когда столько сложного и противоречивого возникало и всё ещё нуждалось в исследовании, было притягательным для писателей.

В этом духе был составлен ответ Константину Воробьёву.

28 июля 1964 года он откликнулся письмом:

«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Конечно, Вы правы: мне следовало бы приехать в Москву, но сейчас, по-моему, это преждевременно, так как рукопись далеко не готова. Где-то в сентябре – октябре будет готова первая книга, тогда я повезу её Вам. Очевидно, роман пристроится в «Советской России», – там меня более или менее знают как вполне «благонадёжного» автора. Возможно, они мне дадут и договор с авансом, так что всё, я думаю, образуется, главное – не терять упрямства, веры в ближних своих и в себя.

Спасибо Вам за готовность оказать мне приют. Наверное, это мне понадобится.

На всякий случай, а также для совета, прямой критики посылаю Вам продолжение «Момича». Сейчас я сижу в нём в полосе коммуны. Это нужно сделать грустно-впечатляюще, правдиво-точно и тепло.

Конечно, если бы не необходимость отрываться от работы на побочные поделки для хлеба насущного, то книга продвигалась бы успешнее. Я как-то дерзнул своротить сценарий. И, знаете, своротил. И даже напечатал его во втором номере «Невы» за этот год (правда, там его сильно попортили), но никакая даже самая захудалая киностудия не откликнулась на мой затаённо-вожделенный призыв. Видно, на эту кухню я постучался не в те двери: кажется, нужно было с «чёрного хода», а я по этим путям не ходок.

У нас тут сушь, жара. Появились уже кусачие августовские мухи. Конец лету. Вы были уже в отпуске? Куда вы ездите? Валяйте в Литву, в Палангу. Говорят, что здесь хорошо. Я ни разу там не был. Я даже Чёрного моря не видел ещё, вот ведь незадача.

Будьте здоровы и благополучны. Крепко жму руку.

Ваш К. Воробьёв».

И в пакете – ещё три вырезки из «Советской Литвы» за 24—26 июля 1964 года, отрывок из романа под названием «Первые радости».

И снова вроде бы о простом и давно известном говорится на страницах «Советской Литвы»… Ну что тут особого, когда тётка Егориха рассказывает о том, как вызывали её в сельсовет и «назначили делегаткой от всей Камышинки», как она два дня заседала в Лугани, а потом, возвращаясь в повозке Момича, «жарким шёпотом» сообщила: «…Скоро мы с тобой в коммуну пойдём жить…» в барский дом, что в Саломыковке… «Ох, Сань, если б ты знал… И всё, Сань, под духовые трубы, всё под музыку – и ложиться, и вставать, и завтракать, и обедать…»

Всё так казалось заманчиво, а как только стали собираться, так и «смутно» стало на сердце у Егорихи. А главное – до слёз обидно, что в коммуну вместе с ними едут побирушка Дунечка и её сын – конокрад Зюзя, совсем недавно спасённый Момичем от ярости рассвирепевшей толпы односельчан. Грустно и тоскливо было читать строки, которыми описывает рассказчик своё знакомство с коммуной: такая же бедность и убогость, какие были и в их доме: «Нас было девятнадцать человек – одиннадцать мужчин и я, шестеро баб и тётка… Председатель коммуны Лесняк в счёт не входил. Он жил отдельно, на втором этаже… По отлогим каменным ступенькам коммуны мы с тёткой втащили сундук в сумрачно-прохладный зал, разгороженный двумя рядами витых мраморных колонн. За ними, по правую и левую стороны, под окнами, заколоченными фанерой и жестью, впрорядь низенькие железные койки. На них сидели и лежали люди – за левым рядом колонн мужчины, а вправо женщины…»

Казалось, что всё будет «хорошо и сладко» в коммуне…

Таковы были первые радости тётки Егорихи и Саньки, совсем чужого ей, если помнить только о кровных узах, но такого близкого и любимого, родного, если говорить о душевной близости.

И вот наконец «Друг мой Момич» вышел в свет – роман, о котором мы говорили в те далёкие дни так много и обстоятельно…

С предельной остротой и достоверностью К. Воробьёв рассказывает о том, что увидели Санька и тётка Егориха, сорокалетняя крестьянка, которой так и не удалось вырваться из когтей бедности. Как только поманили её лучезарной жизнью, она тут же согласилась. Нет, бедность не мучает её, она легко относится к ударам судьбы – муж-то её помешанный… Надо ж и его как-то содержать. Она легко поверила, что в коммуне им будет легче, душевнее. Но то, что она увидела в коммуне, ужаснуло её. Всё та же бедность, убогость, да ещё в условиях, когда не распоряжаешься своей судьбой, полностью зависишь от других, от их приказов, характеров, от их неумения хорошо работать: «Коммунары окучивали картошку. На саломыковских огородах она давно цвела, а эта не собиралась даже. В глинистом месте, на берегу ручья потому что росла, а тут пырея полно. Да и навоза в коммуне нету. Кто ж его у нас наделает!»

Нет, уж лучше бедность на свободе, чем всё та же бедность в условиях чудовищного подавления личности в так называемой коммуне, коммуне рабов. И тётка сразу же стала думать о спасении. Впервые она почувствовала, что значит быть свободной, быть личностью. Пусть голод и холод терзают её тело, но она свободна и независима в своих желаниях и стремлениях, её не подавляет душевный мир коммуны.

И Санька, выросший в свободном мире природы, начинает ценить всю мощь и красоту свободы, стремится уединиться, остаться наедине с природой. Здесь, в коммуне, они почувствовали тяжёлый пресс стадной жизни, фальшивый смысл её лозунгов («Придёт время, товарищ Бычков, и на всём земном шаре раскинется цветущий сад одной великой коммуны!» – сурово и раздельно выговаривает председатель коммуны товарищ Лесняк), нивелирующее влияние толпы на личную жизнь человека, ведь в коммуне подавляют личность, а представляют этот отвратительный процесс как благо человеку. Делают его механизированным, лишённым индивидуальных желаний, свойств, а догматически утверждают, что это акт высокого гуманизма.

И вот убежали из коммуны, конечно с помощью Момича, который просто-напросто приехал за ними ровно через столько, через сколько, как ему показалось, эксперимент должен исчерпать себя. Бежали от унижений и подавления собственной личности. И тут же вздохнули с облегчением. Санька увидел, как счастливы Момич и тётка Егориха, сидят на телеге Момича и поют – эта песня и эта сцена вообще, может, самое прекрасное место в повести. Они ещё ничего не знают, даже не догадываются, что страшные силы распада устоявшейся жизни уже начинают свою всё уничтожающую работу, приведшую к катастрофе…

Тётка Егориха – отважный человек в своей чистоте и бескомпромиссности. Вроде ничего отважного и нет в её поведении. Но это только на первый взгляд…