Рано или поздно все тайное становится явным. Уловки солдат распознавались, и Ставка выпускала приказы, которые карали бы применение данных уловок в последующем. Переход к позиционной борьбе, позволивший упорядочить организацию тыла и усилить контроль над Действующей армией, также оказался на стороне руководства. В итоге 12 января 1916 года вступил в силу новый закон о дезертирстве, «изменивший юридическую конструкцию понятия побега. По прежнему закону побег являлся формальным преступлением, зависящим исключительно от продолжительности времени самовольного отсутствия, а не от свойства умысла. По новому же закону побегом признается самовольное оставление военнослужащим своей команды или места служения, учиненное с целью уклониться вовсе от военной службы, или от службы в Действующей армии или только от участия, хотя бы и временно, в военных действиях. Самовольное же оставление своей команды, не имевшее ни одной из указанных целей, признается самовольной отлучкой».[318]
Новые указания не могли дать результатов немедленно. Требовалось некоторое время, чтобы распоряжения Ставки дошли до войск, находившихся не только на фронте, но и в тылах, и в гарнизонах. В первую голову — сведения о практическом применении закона о дезертирстве от 12 января. Пока же следовало ждать. Так, 3 февраля 1916 года министр внутренних дел со ссылкой на военного министра сообщил губернаторам, что в последнее время наблюдается «значительное усиление побегов» призывников из эшелонов.[319] К весне инерция была, в основном, преодолена. Новый виток дезертирства в самых разнообразных формах начнется в конце года, уже после остановки Брусиловского прорыва и неудачи Румынского похода.
Возможно было уклоняться от боя и во время самих сражений. Необходимо было только найти повод для того, чтобы остаться в тылу. Неудивительно, что с самого начала войны командование указывало, что легкораненые должны добираться до лазаретов сами, а для выноса с поля боя прочих раненых должны существовать специальные люди — санитары. Все бойцы обязаны участвовать в огневом бою, а потому любое ослабление подразделения на каком-либо участке легко могло привести к тактическому поражению.
Но часть солдат во время боев оставалась в траншеях, мотивируя это любыми средствами. Например, в «Записке по поводу выполнения операций на Юго-Западном фронте в декабре 1915 года и на Северном и Западном фронтах в марте 1916 года» указывалось: «Необходимо обратить больше внимания на выучку, тренировку и особенно на воспитание нижних чинов… в группе генерала Плешкова во время боев были задержаны комендантом группы более четырехсот человек беглых солдат…» Еще в одной из дивизий триста человек скопились у питательного пункта в то время, как дивизия была в бою. Неудачные наступательные операции на Стрыпе и Нарочи не могли не повлиять на рост такого, так сказать «внутреннего дезертирства», при котором солдат находится в расположении своего соединения, но не участвует в сражении. Как видно из «Записки», основной мерой воздействия на нижних чинов должно было стать их соответствующее «воспитание». Одним из методов воспитания являлась упомянутая выше порка розгами.
Таким образом, ввиду широкого распространения таких пагубных явлений, как дезертирство и уклонение от участия в бою, в мае 1916 года были внесены новые изменения определенного характера в Воинский устав о наказаниях. В преддверии решительного наступления на Восточном фронте Верховное главнокомандование стремилось до предела усилить численность боевых группировок предназначенных для удара армий. Теперь за соответствующие действия и призывы к бегству, сдаче или уклонению от боя законодательство, безусловно, предусматривало смертную казнь. Под уклонением от боя отныне понимались и самострелы.
Ив 1916 году явление «палечников», то есть солдат, намеренно наносивших себе легкие ранения, чтобы убыть в тыл хотя бы на время, а еще лучше навсегда, имело сравнительно широкие масштабы. Как говорит участник войны, это обстоятельство «начало принимать в мировую войну настолько грозный характер, что были установлены самые суровые наказания, то есть полевой суд с высшей мерой наказания».[320] Жестокостью репрессалий командованию удалось несколько сбить волну самострелов. По крайней мере таких масштабов, как в 1915 году, «пальчики» уже не имели.
Кроме того, как уже говорилось на примере «Записки по поводу выполнения операций на Юго-Западном фронте в декабре 1915 года и на Северном и Западном фронтах в марте 1916 года», обыкновенно часть солдат уклонялись от боя. Уходя из окопов во время атаки и возвращаясь уже после ее окончания, люди тем самым ослабляли ударную мощь подразделений в самый необходимый момент. Нельзя, конечно, сказать, что это могло существенным образом сказаться на судьбе операций, однако пресекать негатив необходимо в корне. В итоге, командование всех уровней предлагало расстреливать уклоняющихся от боя солдат «на глазах нижних чинов их частей».[321]
Нисколько не оправдывая поведения солдат, можно заметить, что явления подобного рода чаще всего являлись реакцией на реальное ведение боевых действий, на очевидную бесплодность и бессмысленность атак, влекущих за собою бесцельные жертвы. Например, во время атак 7-й и 9-й армий Юго-Западного фронта на Стрыпе практически отсутствовала артиллерийская поддержка наступавшей пехоты. А в Нарочской наступательной операции Северного и Западного фронтов артиллерия была выведена на позиции столь бездарно, что не сумела помочь взявшей передовые окопы противника пехоте. Да и командование часто оставляло желать лучшего. Отсюда и уклонение рядовых от боя — заведомо бесперспективного в тактическом отношении.
Впрочем, расстрелы, невзирая на грозные заявления высших штабов, все-таки применялись достаточно редко. Во-первых, солдат и без того не хватало. Во-вторых, зачастую невозможно было доказать умышленность вины оставшегося в тылу на время боя солдата. Отсюда и требование преимущества «воспитания» перед репрессиями. Решение о смертной казни принималось на самом высоком уровне, в штабах не меньше дивизионного, поэтому начальникам даже и психологически тяжело было принимать подобные резолюции. Все тот же ген. В. И. Гурко пишет, что вынесение смертного приговора бежавшему с поля боя — «это, однако самая крайняя мера, и в обязанности начальника входит использование всех мыслимых способов для предотвращения ситуации, требующей применения смертной казни. Пренебрежение данным правилом может иметь самые прискорбные последствия, и бессмысленное кровопролитие, которое может от этого проистечь, без сомнения, ляжет тяжелым бременем на совесть начальника, который его допустил».[322] Как нелегко сравнивать это высказывание с практикой в РККА в 1941–1945 гг.
В армиях союзников и противников также старались не прибегать к частым расстрелам по суду. Одно дело — застрелить бегущего с поля боя бойца в пылу сражения, и совсем иное — хладнокровно осудить его на расстрел уже по окончании столкновения. Поэтому для такого судебного решения требовались либо яркое и явное выражение вины (дезертирство из Действующей армии глубоко в тыл), либо неоднократное уклонение от боя.
Так, в Германии во время Первой мировой войны смертные приговоры выносились в случае перехода к противнику, оставления осажденной крепости или оставления поста перед наступающим врагом. Осажденных крепостей у Германии не было; единственное исключение — Летценский укрепленный район с центром в форте Бойен в кампании 1914 года. Летцен и не подумал сдаваться, сыграв важную роль в исходе Восточно-Прусской наступательной операции августа 1914 года, выигранной немцами. Случаи перехода к противнику являлись единичными исключениями. Как пишет исследователь, «в итоге к смерти приговаривались только те солдаты, которые пытались повторно дезертировать, но и то это практиковалось далеко не во всех случаях. В итоге за все четыре года Первой мировой войны трибуналы вынесли только сто пятьдесят смертных приговоров немецким солдатам. Но из них казнены были всего лишь сорок восемь человек, все остальные были помилованы, а казнь была заменена тюремным заключением».[323]
Так как на фронте военное командование действовало более-менее успешно, то с мая 1916 года борьба с уклонистами стала переноситься далее в тыл. Следовательно, к делу борьбы с дезертирством подключались и гражданские власти. Ставка и командование военных округов просили губернаторов принять меры по проведению облав усилиями полиции. По задержании дезертиры немедленно доставлялись подлежащему воинскому начальнику, откуда они, как правило, отправлялись обратно на фронт, будучи переведенными в разряд штрафованных. Так, по всей России в июне 1916 года были задержаны 5239 нижних чинов без документов. И в то же время из маршевых рот до пункта назначения могли не доходить порой до двадцати пяти процентов всего состава.[324] В обстановке нараставшего наступления на Юго-Западном фронте эти цифры представлялись достаточно большими. Брусиловский прорыв требовал людей для своего развития, а намечавшееся вступление в войну Румынии — образование дополнительных контингентов для поддержки нового союзника.
