Существовал и третий способ избежать окопов хотя бы на время, являвшийся наиболее «законным» и наименее наказуемым. А именно — присутствие бойца в тыловых структурах Вооруженных сил: «Еще в годы Первой мировой войны в русской армии стал широко известен один весьма примитивный, но трудно поддающийся выявлению в боевых условиях способ дезертирства. Военнослужащие (как правило, нижние чины) умышленно отставали от своих частей, следовавших на фронт, а затем являлись к местному воинскому начальству, которое, чтобы побыстрее избавиться от неорганизованных одиночек, спешно направляло их в ближайшую тыловую часть, где они прочно закреплялись».[311] Таким образом, налицо несомненный факт дезертирства — убытие из маршевых рот. Однако же юридически такие солдаты находились в воинской системе и, следовательно, преследованию не подлежали.
Получалось, что таким способом — весьма законным с точки зрения военного суда — человек вполне мог избежать отправки на фронт; отправка его со следующей маршевой ротой являлась отдаленной перспективой. За это время, теоретически рассуждая, могло случиться все, что угодно, вплоть до заключения сепаратного мира. Главное — задержаться в тылу максимально возможное время. Ясно, что данный вариант уклонения не мог быть массовым, так как в противном случае комплектование маршевых рот не представляло бы особенных трудностей и все усилия уклониста оказывались бы напрасными.
Более того, в связи с распространением в тылу слухов о царившей на фронте обстановке даже тюремное заключение стало представляться меньшим злом. По крайней мере небольшие сроки за нетяжкие преступления, но тем не менее наказуемые в уголовном порядке, воспринимались как лучшая альтернатива. Например, в сентябре 1915 года из Калуги доносили, что несколько калужских мещан, вооружившись ножами, напали на крестьян с целью попасть в тюрьму за вооруженное ограбление и тем самым избежать призыва.[312] Можно ли квалифицировать данные действия иначе, как намеренное уклонение от воинской повинности?
Еще одной из форм уклонения от окопов (но не от нахождения в Действующей армии вообще) являлось искусное использование отдельными солдатами патриотического порыва своих товарищей, их преданности своему подразделению. В период Первой мировой войны только офицеры, эвакуированные по ранению, в обязательном порядке отправлялись обратно в свои полки и батареи. Что касается солдат, то из выздоровевших по выписке из лазарета случайным образом составлялись маршевые роты, которые отправлялись на фронт, согласно требованиям высших штабов. Если новобранцы, запасные или ратники ополчения, в большинстве случаев воспринимали новое назначение как должное, относясь к нему равнодушно в смысле выбора полка, то многие кадровые солдаты, направляемые с маршевыми ротами на фронт, напротив, бежали в свои старые части, что негласно поощрялось командирами всех рангов. Офицер-артиллерист Э. Н. Гиацинтов вспоминает: «Не было случая, чтобы бывший в отпуску или на излечении солдат батареи не вернулся обратно. Даже тогда, когда их из госпиталей назначали в другие части, хотя бы и запасные, они всеми правдами и неправдами добивались возвращения обратно. Иногда приходилось им даже дезертировать из других частей, чтобы вернуться в свою родную батарею. Таких беженцев мы, конечно, всегда принимали и оставляли у себя».[313]
Об этих людях в оставленную ими часть немедленно шло сообщение, чтобы семья такого бойца не была лишена пайка как семья дезертира. Командование закрывало глаза на подобные вещи, ибо справедливо полагало, что преданность родному соединению является залогом боеспособности солдата. Да и то сказать, если боец привыкал к товарищам, командирам, общей бытовой обстановке, то ему не хотелось менять ее на новое, неизвестно как могущее повернуться к нему лично назначение.
Кадровые солдаты вообще были первыми помощниками офицеров в окопах и потому высоко ценились ими. Безусловно, высокие потери в пехоте вывели из строя почти всех кадровиков, но тем выше ценились уцелевшие. В артиллерии и кавалерии, не потерявших за войну и половины кадра (пехота переменила по шесть-семь составов), дело обстояло лучше. Но ведь и боеспособность всего подразделения напрямую зависела от общей обстановки в нем.
Если часть была неплоха, то солдат и бежал туда, оставляя либо маршевую роту, либо новую часть. Так как формально такой побег являлся дезертирством, то командиры различных частей своевременно оповещали друг друга о перемещении старых солдат. Вот этим порывом и пользовались иные уклонисты, желавшие на время переждать сражения в тылу. Видимая законность таких передвижений была налицо, почему выявление дезертирства данного вида вызывало большие затруднения. Гренадерский офицер указывает, что «этим же пользовался и худший элемент для того, чтобы „поболтаться“ якобы в поисках своей части и оттянуть время. А таких случаев были тысячи».[314]
Что же касается непосредственно практических мероприятий по борьбе с дезертирством, то Ставка признала необходимой организацию в тылу практики тщательных осмотров деревень и городов для поиска дезертиров. После занятия императором Николаем II поста Верховного главнокомандующего в августе 1915 года, все структуры империи стали подчиняться Ставке. Приказом начальника Штаба Верховного главнокомандующего ген. М. В. Алексеева от 27 ноября 1915 года во исполнение Высочайшего повеления, предписывалось принять решительные меры «по организации военно-полицейского надзора в тылу армий для прекращения бродяжничества отсталых нижних чинов и для задержания и немедленного осуждения военно-полевым судом мародеров и беглых». Этот приказ предусматривал организацию в тылах корпусов военной полиции из чинов полевых жандармских эскадронов. На усиление таковым частям посылались чины железнодорожной и уездной полиции эвакуированных губерний. Кроме того, полагалось установить патрулирование на военных дорогах летучими конными разъездами, проводить обыски в городах и станциях войскового района, ввести комендантский час для военнослужащих с девяти часов вечера.[315]
Штабы фронтов, которых в августе 1915 года стало уже три, тесно взаимодействовали с гражданскими властями ближайшего тыла. Если учесть, что тылом Северного фронта была столица империи — Петроград, тылом Западного фронта — Москва (историческая столица Российского государства), а тылом Юго-Западного фронта — Киев («мать городов русских»), то легко предположить, что чуть ли не вся Европейская Россия с ее основными жизненными центрами испытывала на себе давление военных властей. В частности, широко развивалась сеть борьбы с дезертирством.
Оперативная пауза зимы 1916 года позволила отладить систему и отдельные ее элементы если не до идеала, то до необходимого уровня. При этом военная власть в вопросах, относившихся к Вооруженным силам, безусловно, доминировала над гражданскими властями. Например, заведующий военно-судной частью штаба главнокомандующего армий Западного фронта от 29 апреля 1916 года сообщал московскому губернатору, что «в целях уменьшения скопления на этапах арестованных нижних чинов, задержанных без достаточных оснований», требуется, чтобы полиция своевременно сообщала информацию этапным комендантам, которым после задержания передавали дезертиров. Информация должна была содержать «точные сведения о том, кем и по каким причинам доставленный подвергся задержанию, за кем он должен числиться содержанием, и препровождать этапному коменданту копию постановления судебного следователя или иного должностного лица об арестовании задержанного».[316]
Командование старалось всеми силами оздоровить обстановку в Вооруженных силах, обескровленных в период Великого Отступления. Оппозиционная пропаганда, распространявшаяся на фронте организациями Земгора и приходившими из тыла резервистами, действовала против властей. Любой неуспех раздувался и гипертрофировался в негативную сторону до неимоверной величины. Так что порой приходилось действовать жестко, а то и жестоко.
Тех солдат, что подпадали под карательные меры военного законодательства в особенно тяжелых статьях, не жалели. По меньшей мере, так следует из приказов Верховного главнокомандования; исполнение же приказов и распоряжений неизбежно было менее жестким на порядок. Так, в конце 1915 года Ставка приказывала: «Беглых и мародеров немедленно предавать военно-полевому суду при ближайшем этапном или штатном городском коменданте или уездном воинском начальнике… Приговоры военно-полевых судов, немедленно приводимые в исполнение, предавать широкой огласке, в особенности в запасных маршевых частях».[317]
Рано или поздно все тайное становится явным. Уловки солдат распознавались, и Ставка выпускала приказы, которые карали бы применение данных уловок в последующем. Переход к позиционной борьбе, позволивший упорядочить организацию тыла и усилить контроль над Действующей армией, также оказался на стороне руководства. В итоге 12 января 1916 года вступил в силу новый закон о дезертирстве, «изменивший юридическую конструкцию понятия побега. По прежнему закону побег являлся формальным преступлением, зависящим исключительно от продолжительности времени самовольного отсутствия, а не от свойства умысла. По новому же закону побегом признается самовольное оставление военнослужащим своей команды или места служения, учиненное с целью уклониться вовсе от военной службы, или от службы в Действующей армии или только от участия, хотя бы и временно, в военных действиях. Самовольное же оставление своей команды, не имевшее ни одной из указанных целей, признается самовольной отлучкой».[318]
