- Какие могут быть глупости? Обыкновенное житейское дело, милок, проговорил Архип Матвеевич.
- Глафиру не трогай.
- Да что твоя Глафира, святая?
- Для меня да, - сказал Мартьян.
- Чтой-то не верю, - усомнился Архип.
Глаша натянула смятое одеяло на уши, которые так горели, что, кажется, даже сережки раскалились.
- А ты поверь.
Мартьян сложил инструменты в рюкзак и вытер паклей руки. Небо совсем вызвездилось и стадо еще чище; влажный после дождя воздух студеней и звонче. На токах все еще пели девушки, баян протяжно и звучно выводил радостную мелодию.
- Ведь как, поди, за день-то умаются, а все равно будут петь до зари, - вертя цигарку, проговорил Архип.
"Наверное, он никогда не уйдет, противный", - грустно вздыхая, думала Глаша.
- Пойду по объекту пройдусь, - словно угадав ее мысли, сказал Архип. - А то как бы эти певцы на бахчи не пожаловали.
Пожелав спокойной ночи, он зашагал по твердой, утоптанной на меже тропке.
Оставшись один, Мартьян принес начатый им арбуз и положил на широкий стол, дивясь, каким путем попал сюда этот старый, дубовый, монаховский кухонный раскоряка. Отрезав ломоть, Мартьян выковырял ножом семечки и принялся есть.
Открыв дверь вагончика, она тихо из темноты сказала:
- Может быть, и мне отрежешь кусочек?
- Ты не спишь? А я думал...
Мартьян схватил со стола перочинный нож и с треском отрезал толстенный ломоть арбуза.
- Да куда ты столько отвалил! Его и рукой-то не ухватишь, сдержанно, но радостно засмеялась Глаша. Принимая от Мартьяна кусок, прибавила: - Где-то у меня здесь газетка была старая. Я сейчас найду ее и постелю.
- Погоди минутку... - Мартьян сходил и принес лист фанеры. Пристроив его на порожке, сказал: - Так лучше будет.
- Как же лучше? Проход загородил, - отломив от куска сердцевинку, проговорила она.
- Пока ходить некуда.
- Мало ли что! А мне сказали, что ты на вокзал уехал. Ты сам-то чего не ешь? - Глаша перескакивала с одного на другое, растерянно радуясь тому, что он вернулся, и в то же время боялась показать это слишком явно.
- Собрался было на станцию, а в душе такое, что хоть под паровоз вниз башкой...
- Какую ерунду ты говоришь!
- Шагаю, а ноги идут все тише и тише, - словно не слыша ее восклицания, продолжал он. - Все опять вспомнил, как тогда на свадьбе тебя к Николаю ревновал, а потом переключился на Варвару, а сердце-то, оказывается, не коробка скоростей. Сам даже не помню, как очутился в наших мастерских и с утра до вечера лопасти мастерил для твоего комбайна. Крюки наварил, чтобы захватывали полегший хлеб.
Глаша, покончив с арбузом, попросила Мартьяна выкинуть кожуру. Сдерживая порывистое дыхание, нащупала одеяло, словно куда-то торопясь, завернулась в него и легла. В открытую дверцу заглядывали глазастые звезды, луна уплыла на запад. Девчонки на токах перестали петь, а может, разбрелись парочками.
Мартьян отнес кожуру и вытряхнул в ямку. Вернувшись, он не увидел Глаши на прежнем месте и в нерешительности остановился. Позади домика темнел бугор, на него набегала белесая извилистая дорога, тускло освещенная висящей над горами луной. Мартьян подошел к бочке с водой, отвернул кран и долго мыл разгоряченное лицо, беспокойно размышляя над тем, что сейчас он полезет под будку, завалится в логово Архипа Матвеевича и снова будет думать и думать... Он даже не слышал, как Глаша тихонько позвала его. А может, и слышал, да не сразу поверил...
Близилось утро. На пшеничное поле густо пала роса, предвещая солнечный, погожий день. На бахчах длинно застрекотал надсадный милицейский свисток Архипа, звук которого сливался с девичьим визгом и развеселым хохотом парней.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
По случаю ненастной погоды Михаил Лукьянович Соколов весь день пробыл на центральной усадьбе, провел партбюро и остался помыться в бане. В течение почти всей прошедшей недели он упорно сражался со своими домашними по поводу замужества дочери, считал, что он во всем прав, но все же сражение проиграл. Анна Сергеевна неожиданно приняла сторону молодежи и решительно предложила устроить свадьбу Феди и Даши сразу же после уборки урожая. Посоветовавшись с Глафирой, они решили не посвящать отца в щекотливые подробности Дашуткиного положения, а лучше поторопиться со свадьбой.
Сколько Михаил Лукьянович не упорствовал, женщины оказались еще более настойчивыми, и ему пришлось уступить. На заседании партийного бюро тоже было несладко. Директор Иван Михайлович вдруг заступился за Мартьяна, снова упрекнул Михаила Лукьяновича в излишней гордыне, предвзятости и категорически воспротивился уходу Голубенкова из совхоза. Всегда спокойный и обстоятельный, Молодцов так разошелся, что, стуча кулаком по столу, обвинил Романа Спиглазова в карьеризме, в глаза назвал закоренелым бюрократом, невеждой, морально неустойчивым и прямо сказал, что работать вместе они не смогут. Как ни горько было признаваться, Соколов вынужден был согласиться с мнением директора.
Проснувшись рано утром, Михаил Лукьянович, не дожидаясь завтрака, сел на велосипед и покатил к себе на поле. С уборкой нужно было спешить. За сохранность урожая у него болела душа. Осталось скосить больше ста гектаров самой буйной пшеницы, а с механизацией пока еще не все ладилось. По пути он решил завернуть на участок Глафиры. Ее агрегат должен был убирать опытное поле, где пшеница вымахала выше человеческого роста. Косить такую было очень трудно. Размышляя таким образом, Михаил Лукьянович, нажимая на педали, ходко катил по просохшей дороге. Солнце уже взошло, повисло над горами, жарко прогревая отсыревшие за ненастную неделю хлеба. Предвещая хорошую погоду, на обочине стрекотали кузнечики. Впереди маячил вагончик механизаторов. Михаил Лукьянович усилил под горку ход. Поравнявшись с безмолвно стоявшим комбайном, он свернул на ковыльную межу и вдруг увидел такую картину, что едва не вылетел из седла. То, что представилось его взору, вообразить было невозможно. Соколов накренил велосипед, уперся ногами в землю и замер.
Неподалеку от вагончика, пригнувшись к бочке, голый по пояс Мартьян умывался, а совершенно неузнаваемая, звонко хохочущая Глафира, в одном лифчике, поливала ему из ковшика: один черпачок на руки, а другой на широкую мускулистую спину.
"Мне, в сущности, тут уже делать нечего", - подумал Михаил Лукьянович и невольно кашлянул.
Глафира оглянулась. Увидев деверя, она тихонько вскрикнула, бросив ковшик, метнулась к вагончику, юркнула в открытую дверь и быстро захлопнула ее.
Покосившись на непрошеного гостя, Мартьян закрыл кран, разогнул спину и потянулся за лежавшим на бочке полотенцем.
Михаил Лукьянович вытащил из кармана пачку папирос, стараясь унять волнение, торопливо закурил, бросив потухшую спичку, спросил:
- Ты, изобретатель, как сюда поспел?
- Ноги свои, не казенные.
Мартьян вытер влажное лицо, шею, до черноты обожженную горным солнцем, опоясавшись полотенцем, начал энергично растирать молодой сильный торс. Он был коротко подстрижен, гладко выбрит и показался Соколову необычно красивым и стройным.
- Вы что же, одни тут? - часто и глубоко затягиваясь дымом от папиросы, спросил Михаил Лукьянович.
- Если не считать тебя, то одни, - поглядывая на него темными насмешливыми глазами, ответил Мартьян.
- А где же Федор с Сенькой?
- Семен на токах, а Федя, кажется, там, у вас на стане, - ответил Мартьян.
- Все разбрелись. - Соколов бросил окурок, затоптал его сапогом, проникаясь неприятной мыслью, что раз Сеньки и копнильщицы нет, значит, Даша с Федькой невестится. А эти тут, наверное, тоже одни были... вместе умываются, а она в лифчике, так все просто!..
- Ненастье, вот и разбрелись, - сказал Мартьян.
- Я совсем не о том, - резко ответил Михаил Лукьянович. Пытливо и беспокойно поглядывая на дверь вагончика, добавил: - Слушай, сноха, прятаться тебе, я думаю, ни к чему!..
- А я и не прячусь, - раздался голос Глафиры, и вскоре она показалась сама, уже одетая и причесанная. В руках у нее были чистенькая, лимонного цвета майка и пестрая в клеточку ковбойка.
- Чего же прятаться? Я сам видел, как вы сейчас умывались, усмехнулся Соколов.
- Вот и хорошо, раз видел!
Соколов грустно покачал головой. Говорить что-либо, упрекать их теперь уже было бессмысленно, да и поздно, пожалуй. Догадка метнулась тревожно, стремительно; жаль было ему терять тихую, умную, всегда задумчивую сноху - он чуточку ревновал ее к Мартьяну, видя, как посветлели, оживились у Глафиры глаза, тверже и уверенней зазвучал ее голос. Сдерживая неприязнь и душевную обиду, кратко переговорил о погоде и предстоящей уборке; сухо простился и уехал.
Над горами вздымалось чистое, светло-зеленое небо. Пшеничное поле блестело на солнце, переливалось, как желтый, расплавленный металл, роняя с влажных колосьев ночную студеную росу. Чуть-чуть пахло полынью, свежестью раннего утра.
