В толпе мелькал курпяй шапкя Савана Гарцева. В последнюю минуту он остался на родине, думал продать коней степным хохлам и разыскать в Чугуевой балке закопанный медный сундучок князя Арбелина.
«Святой Георгий» отчалил. Тихо уходил берег.
Казачьи кони толклись на граните. Косматое солнце золотило гривы, играло на разбойном серебре сбруи. Звонко заржала командирская Зорька, когда-то принадлежавшая Михею Есаулову.
Океаноход уходил. Гарцев метался между конями, не успев связать их. Желтоглазый жеребец побежал по причалу, отыскивая дорогу к хозяину. За жеребцом — весь табунок. Кони уперлись в парапет. Резво бежали назад, шумно поводя ноздрями, алыми от вечернего солнца.
— Куда! — кричали на коней люди, сторонясь морд и копыт.
Саван протиснулся к коням, но кто-то звезданул Зорьку по морде. Зорька всхрапнула, взвилась, как змей, и осклизнулась…
По цветущим балкам ходили эти кони. Запах чернозема, травы и дубрав навсегда смешался с синью гор, лаской солнца и руками человека, тоже пахнущими травой и землей. И когда коней приучили ездить в тесных вагонах, когда пришлось им скакать в злом пороховом мире шрапнельных разрывов, когда люди, города и даже травы стали чужими, опасными, тогда память коней цепко держалась за частицу своей конской родины — за хозяина, который делил с конем хлеб и бурку, руки которого пахли порохом и овсом, гусиной травой, птичьими голосами в рощах. Все живое, прирученное человеком, страдает без него.
Кони превосходно понимают разницу между домом и чужбиной. Отсюда им не найти дороги домой. Дорогу указывает всадник, пусть терзая губы коня до розовой пены. Потом, дома, руки хозяина вынут из конского рта горячее железо, снимут потное седло, и кони уйдут на всю ночь в знакомые балки, справляя свои свадьбы, ощущая трепет первобытной воли и чувствуя в табуне гордое презрение к человеку…
И потерять это они не в силах — жизнь и так сгустилась мраком, болью, подозрением. Нельзя отставать от хозяина.
Масленая волна с головой окатила Зорьку. Кобыла поплыла за «Святым Георгием». Это заставило весь табун последовать за лошадью командира. Они уже привыкли видеть ее впереди. Она знает дорогу домой, нельзя отставать от нее.
Саван поймал только трех коней.
Казаки помертвели. Сбились к борту. Темные, злые, отбитые ветром событий от родных юртов, как темно-розовый куколь с ядовитым семенем от чистой пшеницы. Поскитались, позлодейничали, покормили вшей, отвернулись от родины. А родина горами, станицами, братьями — у казака конь что родимый брат — плывет за ними по Черному морю.
Иной казачонок еще ходить толком не умел, а его уже сажали на шею коня — приучайся!
В месячном свете ночные пастбища. Черным серебром месяц осыпал спины балок, листву, речку. У костра пастушата рассказывают сказки. Рядом конский табун, с которым не страшен ни гробовой выползень, ни оборотень, ни волк. Круты склоны Кавказских гор. Тяжко водят боками умные кормильцы, тащат из трущоб возы с сеном и хлебом. Причудится запоздавшему казаку некто. В страхе скачет домой, а горная ночь гонится следом облаками, кустами, туманами. Чует конь тревогу всадника, скачет, аж в гриве свистит. Ночь свищет, гогочет, за плечи казака хватает, а конь уже влетел в переулок — не выдал казачий братец!
А купание коней в вечерней тихой воде! Голые казачата смело направляются туда, где коню с головой и от коней видны только ноздри и уши.
Коней любили до бешенства. Зимой бегали в конюшню проведать любимцев — щель соломой заткнуть, сена подкинуть, сунуть корку хлеба в мягкие подвижные губы или просто прикоснуться к атласной шее четвероногого члена семьи.
Невесту так не готовили к венцу, как коня на службу!
Конь, крылатый, — эмблема, герб самой Поэзии!
Наряду с изображением императоров, звезд, волн, солнца, на золоте и серебре древних монет чеканились конские головы.
А бессмертные всадники Апокалипсика — Война, Чума, Смерть — давят людей конями: красным, черным, бледным.
В табуне темногривых коней
одного заарканю, маня.
Жаром глаз, семицветных камней,
он осыпет, храпящий, меня.
Роет, злится, встает на дыбы,
золотые грызет удила…
На таком бы скакать от судьбы,
да другое любовь мне дала.
А поеду я славу копить.
В буре снежный закружится прах.
Песня звонко взлетит с-под копыт.
Промелькнет силуэт мой в горах.
Отшумят наши годы вдали —
там, где травы никто не косил.
Светлой ночью за гранью земли
упадет мой товарищ без сил.
И заблещут испугом глаза
в изумрудном сиянье луны,
и покатится быстро слеза —
далеко, не дойти, табуны.
Кинет верное стремя нога.
Скакуна на чужой стороне
отпущу в заливные луга,
он заржет, прижимаясь ко мне.
Я пойду, попрощавшись навек
с тем, кто вынес к вершинам меня.
На разливах бушующих рек
боевого припомню коня.
А когда в море солнечных лет
будет песня допета моя —
я увижу в горах силуэт:
всадник мчит в голубые края…
Океаноход шел на малых оборотах к рейду. Кони догоняли его, выбиваясь из сил на свежеющей волне.
Тысячи людей замерли на палубе и берегу.
Казак Малахов зачем-то снял шапку. Галиной кусал оловянные от ветра губы.
Зорька захлебывалась соленой, враждебной водой.
Жутко ржал желтоглазый жеребец.
Спиридон Васильевич целился тщательно, с руки.
Треснул выстрел. Белая челка кобылы потемнела. Мощные водяные бугры от гребного бинта кружили кобылу, как щепку. Обезумевшая, она гребла к хозяину. И спешила, захлебываясь, навстречу пулям.
Сотня стреляла бегло и торопливо — братьев убивали. Только башкирец, снайпер, ни разу не промахнулся, выискивая пулями своих красавцев, которых мечтал привести в башкирские степи и породнить с тамошними конями. Кончив стрелять, Галиной матерно выругался.
Кони тонули в подкормовых бурунах.
То ли от солнца, напоровшегося на стальные мачты кораблей, то ли от крови буруны покраснели.
Долго на воде держался грудастый серый конь с маленьким седлом на спине. По нему стреляли все, но он продолжал держаться.
Спиридон втягивал в себя воздух, как на морозе, в мелком ознобе. Он снял и бросил в море кольт, погоны и подаренную Арбелиным шашку.
Шабаш войне.
И точно такую же шашку Михея Есаулова положили на алый бархат в музей.
Шабаш войне.
Дни были наполнены величайшей работой. Надо было победить семилетнюю разруху, прорвать фронт голода, блокаду тифа, цепи невежества — самого страшного зла человечества.
В эти дни Михей редко видел мать, забыл о жене, отдалился от родственников. Изредка мелькнет в голове тот или другой пропавший брат.
Потом младший брат отыскался.
Свадебный каравай Васнецова и Горепекиной был замешан на крови Дениса Коршака. На столе вместо вилок лежали наганы, вместо чарок — гранаты, а вместо песен — клятва верности революционному долгу. В свадебное путешествие захватили тройную норму боепайка — патронов. Молодожены решили, если будет сын, назвать его Крастерром, а дочь — Крастеррой Красный Террор, против мировой контрреволюции, дезертиров, буржуев, спекулянтов, саботажников, валютчиков, единоличников, верующих в богов и царей. После неудачных первых родов — беременную ранили в бою — Фроня затяжелела опять. Пришлось ей отказаться от мужской одежды и подружиться с бабами, знающими толк в родах. Но обязанностей своих Горепекина не забывала.
— Здорово, браток! — приветливо тронул за плечо Глеба Васнецов. Старый знакомый!
— Не помню, — перепугался Глеб. Черт дернул его выйти из кунацкой горницы знакомого муллы и торговать на аульном торжке шерстью.
— Ну как же, станичник! Документы! — потребовал чекист.
— Я из татар, — мямлил Глеб, одетый горским чабаном.
— Не валяй дурака! — подошла Горепекина.
По документам выходило, что Глеб Есаулов должен находиться при мельнице.
— Мы тебя давно ищем, — доверительно сообщил Васнецов. — Что же ты уехал, а за муку и отруби не отчитался?
— Дак я…
— И должен твой год проходить мобилизацию. Одногодки твои уже вернулись, а ты все никак не отслужишь положенное каждому гражданину. Топай!
Председателю Совдепа позвонил начальник уездной ЧК:
— Михей Васильевич, забежи к нам на минутку!
— Зачем? — насторожился Михей.
— Брата твоего поймали, Глеба, от мобилизации скрывался.
— Запомни, Быков, у меня братьев нет!
— Он в трибунал попадет, просил тебе сообщить.
— Я сказал: у меня братьев нет, есть враги!
Михей положил трубку. Он знал, чем пахнет трибунал. Немного подумав, позвонил Быкову и попросил его не сообщать ничего матери о Глебе, пусть Глеб так и числится в бегах.
