24 августа. 5 утра — Сарны[760]. Столпотворение. Въезжаем в адову пасть войны. В 8 утра выехали на Ровно[761]. Зажужжали в выси моторы аэропланных эскадрилий. Дремучие леса — преимущественно] дуб, граб, береза, попадается осина, верба. Местность болотистая. По пути — картина руин. В 12 верстах от Ровно переехали реку Горынь. Степь ровная, гладкая. […]
25 августа. 6 утра — разъезд Каменка[762]. Мои генералы хорошо сознают, что мы воюем с негодными средствами, нет у нас того совершенного, что имеется у неприятеля. […]
Не пришла еще 12-я дивизия. Дал бы Бог нам немного здесь постоять и сорганизоваться.
26 августа. Прекрасная погода. Изредка доносятся отдаленные артиллерийские выстрелы. Пришло высочайшее повеление о передаче нашего корпуса в состав Юго-Западного фронта — в 7-ю армию. Корпусу приказано перейти в район Бучача[763], совершить марш в 5 дней на Гнездично[764], Игровицу[765], Тарнополь[766]. Наш штаб выступает «в 14 час[ов] 28 августа». Увы, недолго придется поблагодушествовать в историческом замке, впереди предстоят большие невзгоды в отношении и движения, и питания, и проч. […]
29 августа. День усекновения главы Иоанна Крестителя, полный для меня самых поэтических представлений из былого. Погода все такая же прекрасная.
Телеграф известил о взятии болгарами Туртукая и Балчика, из немецких же источников сообщается и о взятии Силистрии; полонено румын более 10 тысяч. С самого момента объявления войны румынами я заподозрил их в коварстве, вернее — их правителей во главе с Фердинандом[767], к[ото]рые окажутся предателями для держав Согласия. Недалекое будущее подтвердит, думаю, мои подозрения. Неспроста Фердинанд в манифесте звонко объявил, что он-де свою волю приносит в жертву воле народа, объявляя войну Австро-Венгрии; при неудаче румынского оружия он будет иметь повод упрекнуть народ в непослушании королевской власти, всячески-де старавшейся предупредить начатую против его воли войну! […]
Пришло распоряжение следовать корпусу не на Бучач, а в район Подгаец[768]. […]
30 августа. Рано утром поехали в штаб армии «комкор» с «наштакором» (в Бучач). Мне не захотелось туда трепаться, проделавши в автомобиле взад и вперед более 100 верст; остался в Тарнополе, с к[ото]рым воспользовался случаем более подробно ознакомиться. Набрел на существующую здесь улицу Коперника! Надоедали мне своей назойливостью мальчуганы с предложением почистить сапоги. Этой мелюзги здесь снует масса, удовлетворяя, очевидно, спрос. […]
Корпус наш с завтрашнего дня становится на пути ко Львову и в предгорья Карпат — сосредотачиваемся вокруг Подгайце в районе: Увсе[769], Кальне[770], Мужилов[771], Ухринув[772], Вежбув[773], Мондзелиовка[774], причем 12-я дивизия (правая колонна) располагается к северу от дороги Соснув[775] — Подгайце — Рыбники[776], а 13-я дивизия (левая колонна) — к югу от нее. На участке же Куропатники[777], Рыбники и Подшумлянце[778] действуют части 2-го и 16-го армейских корпусов.
31 августа. Приказом по корпусу от 30 авг[уста] объявляется, что 7-я армия перегруппировывается для занятия исходного положения для наступления; задачей для армии поставлено разбить австро-германо-турецкие войска в районе Бржезан[779], Рогатин[780] и Большовце[781]; впереди нашего корпуса будут наступать 2-й, 16-й,
22-й и 33-й армейские корпуса; нашему корпусу предписано продолжить сосредоточение в том же районе.
1 сентября. […] Перед обедом я, «комкор», «наштакор», корпусной инженер, инспектор артиллерии и «мозги» (чин оперативного отделения) покатили в автомобилях в Подгайцы и в Завалув[782], где расположились штабы 2-го и 33-го армейск[их] корпусов. Задача была каждому из нас войти в тесную связь по своей части для совместных действий при готовящемся ударе на австро-германо-турок. […]
2 сентября. Холодно, хотя и солнечно. Сегодня штаб 13-й дивизии располагается в дер[евне] Гнильче[783], а завтра на западном берегу Золотой Липы в Носуве[784] становится штаб 12-йдив[изии]. Завтра-послезавтра готовимся ввязаться в бой, или, как выражается мой генерал Федоров, «дурака сломать». Вчерашняя неистовая канонада являлась своего рода истерическим припадком с нашей стороны, спровоцированным немцами, заставившими нас зря израсходовать массу снарядов, к[ото]рых окажется мало, когда в них явится надобность.
О румынах сообщает телеграмма, что они «взяли 8 орудий и пленных» (sic!). Ввязались они в грязную историю с негодными средствами.
Турки, по показанию раненых, дерутся отважно и отлично идут в штыки; недавно одни из батальонов 2-го корпуса уже совсем хотел по установившемуся обычаю наших «чудо-богатырей» сдаваться, но увидя, что турки все равно продолжали колоть сдававшихся, взялись сами в штыки и выбили турок из занятых позиций.
За обедом, между прочим — разговоры с «комкором» и «наштакором» о пакостных проделках генералов Артамонова[785], Безобразова[786], Гулевича[787] и нек[ото]рых др. Вопли обойденных наградами: вопиют к небу, и творимая несправедливость наших штабных революционеров немало способствует обиженным офицерам охотно вместе с солдатами сдаваться в плен; последние же с особенн[ым] удовольствием это проделывают, сознавая, что льют кровь лишь за бар-господ. Требуется радикальная дезинфекция нашего правящего аппарата.
В 5 вечера приехали и остановились в Подгайцах. И при наступивших движениях продолжаем довольствоваться столом и чаем в стаде.
3 сентября. С раннего утра идет неистовая канонада. Погода дождливая и холодная. «Комкор» и «наштакор», напившись утреннего чая, уехали в штаб 33-го корпуса в Завалув; мой генерал Федоров в негодовании, что ему они не сказали ни слова, я его успокоил и убедил ехать.
Началась настоящая война — настоящая бестолочь и сумятица, когда каждый из нас, когда не нужно, бывает предоставлен предержащей властью самому себе; эта же власть, когда не нужно, и лезет тебя опекать, как только почувствует сладость более или менее мирного, спокойного своего жития.
Я с частью штаба остался пока в Подгайцах] война меня достаточно умудрила, ч[то]б[ы] я всегда был в состоянии знать, где и когда мне находиться, знать и цену всяких приказаний и распоряжений свыше, отдаваемых при общей свалке чисто сомнамбулически. Аналогия с пожаром…[788]
Сейчас дерутся 2-й и 33-й корпуса, наш корпус будет развивать их успех, а пока он в роли «пришей-пристебай». Быть, мне кажется, нашему корпусу при успешном наступлении других корпусов — в тени, а при неуспешных их действиях — козлом отпущения! Со мной согласен и генерал Федоров!
Стоном стоит ропот офицерства на обиды, учиненные штабом
12-й армии по части наград. Вопиют и врачи, кроме взысканных судьбой помпадуров; корпусной врач 33-го корпуса[789] в своих ламентациях повторил в разговоре со мной ту же фразу, к[ото]рую мне пришлось как-то слышать в Риге от военного прокурора, обойденного наградами: «Совестно показаться детям!» Что награждения ведутся хулигански — всем известный факт; непристойное поведение в этом отношении командармов Радко-Дмитриева (уже давно потерявшего свой престиж хорошего стратега) и Горбатовского, являющихся настоящими сукиными сынами в проявлении самодурства, где требовалась бы по одному чувству патриотизма строгая справедливость. […]
4 сентября. Дождь, грязь, слякоть, холод. Я живу в Подгайцох, оперативная же часть — в Завалуве. Из-за мерзкой погоды раздумал ехать туда для свидания, а потому не осведомлен в деталях, как наши дела.
13-я дивизия вышла из состава нашего корпуса и передана на вчерашний бой в 33-й корпус. Того и гляди, что и 12-ю дивизию передадут в другой корпус, и останется наш «комкор» без «кор». Прошибательное движение, очевидно, совершается туго, иначе быстро бы пошли вперед. И стихии-то природы все не за нас: некстати будто бы испортилась погода. […]
