Великий князь ничего не отвечал, но наклонился и потупил глаза. Через несколько минут великий князь Александр чихнул. Император сказал ему:
— За исполнение всех ваших желаний».
О драматичности ситуации, сложившейся за столом, рассказывает В. Н. Головина: «Отец и сын сидели рядом за столом… Император думал, что его сын покушается на его жизнь; великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом».
М. И. Кутузов: «После ужина император взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: «Посмотрите, какое смешное зеркало, я вижу себя в нем с шеей на сторону». Это было за полтора часа до его кончины.
Своему близкому другу И. М. Муравьеву-Апостолу, отцу будущих декабристов, Кутузов добавил, что разговор шел о смерти. «На тот свет идтить — не котомки шить», — были прощальными словами Павла I Кутузову».
Осведомленный вельможа князь С. М. Голицын рассказывал: «Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в десять часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился и сказал только: «Чему быть, того не миновать». Вот такое предчувствие имел император Павел».
Без четверти десять к дежурившему по полку Саблукову прибыл фельдъегерь императора с приказанием немедленно прибыть во дворец. «Такое распоряжение всегда считается серьезным и принимается за дурной знак, — пишет Саблуков. — Корнет Андреевский, стоявший на часах, сказал мне, что не произошло ничего особенного, что государь у государыни, три раза проходил мимо караула, и каждый раз очень ласково кланялись. В 16 минут одиннадцатого в прихожей появился государь в чулках и башмаках. Он только что отужинал. Его собачка шпиц бежала впереди; за государем следовал генерал-адъютант Уваров. Государь подошел прямо ко мне и сказал мне по-французски:
— Вы якобинец?
— Точно так, ваше величество.
— Не вы сами, а ваш полк?
— Я — пожалуй, но относительно полка вы заблуждаетесь.
— Я знаю, что лучше, караул должен удалиться.
Я скомандовал «Направо марш», и корнет Андреевский удалился со своими солдатами. Затем государь начал говорить со мною по-русски и повторил, что мы якобинцы. Я возражал с живостью и отвергал подобное обвинение. Он оставался при том, что ему лучше знать, и прибавлял, что отдал приказ выслать полк из города и распределить по деревням. При этом очень дружески сказал мне:
— Ваш эскадрон будет послан в Царское Село. Два бригад-майора будут провожать полк до Седьмой версты. Распорядитесь, чтобы в четыре часа утра все готовы были вместе со своими пожитками.
Потом он обратился к своим двум камер-гусарам и сказал, указывая на дверь своей спальни:
— Вы оба будете стоять здесь на часах.
Уваров все время стоял сзади царя с глупым лицом и улыбался. Государь поклонился особенно любезно и пошел в свою комнату. Я вернулся домой и передал генералу Тормасову, к его великому изумлению, приказ государя относительно полка, потом сел в кресло и предался моим мыслям…»
«Царь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев припомнит, что царь молился у иконы в прихожей». «Впрочем, еще миг подождем закрывать эту дверь: появляется лейб-медик Гриве, дает императору какое-то питье (царь вызвал его и для того, чтобы поговорить о больном генерал-лейтенанте Ливене). Несколько дней спустя рассказ медика попадает в секретную депешу британского агента Росса: доктор поведал о подозрительности царя, особенно усилившейся «в последние девять дней». Вечером 11 марта царь не скрывал своих подозрений и против Гриве: пока тот взбалтывал лекарство, царь прошел до конца комнаты и, круто повернувшись, пристально глядя, сказал: «Кстати, мой дорогой, вашу совесть не мучит то обстоятельство, что вы лечите врага ваших соотечественников?» Доктор отвечал, что любой человек его профессии «не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павел был этим удовлетворен и, обняв доктора, сказал: «Я не сомневаюсь и не сомневался никогда».
Одиннадцатый час… Дверь в комнаты Павла закрывается окончательно. Но и сквозь стены почти каждый шаг обреченного монарха видят «снаружи». Известно, что он проводит час у Гагариной, спустившись к ней по потаенной лестнице (и кажется, успел поговорить с мужем фаворитки). В ее комнате и составляется раздраженная записка больному Ливену: «Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела не могут быть направляемы в зависимости от того, помогают ли вам мушки или нет, то вам придется передать портфель военного министерства князю Гагарину»».
Отправляясь спать, великий князь Александр обратился к камер-фрау Гесслер с просьбой «остаться в эту ночь в прихожей до прихода графа Палена, когда он явится, ты войдешь к нам и разбудишь меня, если я буду спать».
Великий князь Константин до самой смерти будет говорить всем: «Я спал, как сурок, и ничего не знал». Это было правдой — старший брат ни о чем ему не сказал.
День закончился, покой и тишина пришли во дворец, который скоро лишится своего хозяина и творца.
А у них веселье было в полном разгаре. Отужинав у Хитрово, Ушакова и Депрерадовича, заговорщики в парадных мундирах собрались на квартире генерала Талызина. Генерал Беннигсен, как и обещал, около десяти часов приехал к Платону Зубову. «…Я застал у него только его брата и трех лиц, посвященных в тайну, — пишет он. — …Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот. Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, я не колеблясь примкнул к заговору». Одним из трех лиц, очевидно, был сенатор Трощинский, готовивший текст отречения Павла I. Евгений Вюртембергский со слов Зубова и Беннигсена записал: «…тайный советник Трощинский составил манифест, в котором император по болезни передавал власть великому князю Александру».
Вожди заговора ведут игру по схеме, обещанной наследнику: арест, отречение, провозглашение регентства. Вместе с Зубовым Беннигсен отправляется к Палену. «У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас», — вспомнит он потом.
Они соединяются с Паленом то ли у входа, то ли уже войдя внутрь пристройки Зимнего дворца, предназначенной для лейб-гвардейского корпуса, где находилась квартира Талызина.
«Мы застали комнату полной офицеров, — продолжает Беннигсен, — они ужинали у генерала, причем большинство находилось в подпитии». Их было около шестидесяти человек. Шампанское лилось рекой, они еще только догадываются о своей роли, но уже воинственно настроены от разговоров и вина.
Веселье было в полном разгаре, когда около полуночи появились вожди. Офицеры, пирующие за длинными столами, встают при появлении Палена с адъютантами, Зубовых и Беннигсена. Тосты умножаются. Пален и Беннигсен выпивают по бокалу шампанского, а затем Пален предлагает тост за здоровье нового императора! Мгновенно наступает тишина, многие смущены и ждут объяснений.
Слово берет Зубов. Он говорит о невыполненном завещании Екатерины II, желавшей передать престол внуку, о том, что Александр с ними и уже готов манифест об отречении императора. Настала пора действовать!
Поднялся шум, заспорили: «Пункт об отречении остался неясным, вероятно, каждый истолковывал его себе по-своему, не очень стараясь вникать в него или же оставляя свою мысль при себе», — свидетельствует А. Чарторыйский.
Семеновец Козловский вспомнит: «Заговорщики спрашивали Палена, как поступить им с императором? На это отвечал он им французской поговоркой: «Когда готовят омлет, то разбивают яйца»».
А что же гвардия? В Измайловских казармах уже напоили допьяна командира полка Малютина, и целый полк, слабо охваченный заговором, вполне нейтрализован. Конногвардейцы, согласно приказу Павла, готовятся к походу в Царское Село.
Батальон семеновцев в карауле Михайловского дворца, другой под командованием генерала Депрерадовича подходит к Гостиному двору. Идут и преображенцы! В солдатском строю тихие разговоры: «Куда идем?» Коцебу: «Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: «Слышите?» Старый гренадер сухо ответил: «Слышу», — но никто другой не подал знака одобрения».
«В том ночном строю офицеры осторожно намекают солдатам на близящееся «освобождение от тирана», говорят о надеждах на наследника, о том, что «тяготы и строгости службы скоро прекратятся». Все пойдет иначе. Солдаты, однако, явно не в восторге, молчат, слушают угрюмо, «в рядах послышался сдержанный ропот». Тогда генерал-лейтенант Талызин прекращает толки и решительно командует: «Полуоборот направо. Марш!» — после чего войска машинально повиновались его голосу».
