Агапеев рассказывал, что в ту ночь Павел долго молился на коленях перед образом, прежде чем войти в спальню». Впоследствии Агапеев был взят Марией Федоровной и служил при ней камер-лакеем.
Заговорщики бросились в опочивальню. Аргамаков, имевший право свободного доступа во дворец как полковой адъютант, постучал в запертые двери прихожей. Дождавшись ответа сонного камердинера, он сказал ему, что уже шесть часов и пора докладывать государю о состоянии полка.
«Как шесть часов, — возразил камердинер, — нет еще и двенадцати, мы только что легли спать». — «Вы ошибаетесь, — ответил Аргамаков, — ваши часы, вероятно, остановились, теперь более шести часов. Из-за вас меня посадят под арест, отпирайте скорее». Обманутый камердинер отпер дверь: «было двенадцать с половиной часов».
Толпа заговорщиков ввалилась в прихожую. Камер-гусар Кириллов получил удар саблей по голове и упал, обливаясь кровью; другой гусар с криками убежал.
«…Когда во дворце раздались крики, поднятые камер-лакеями Павла, шедший во главе отряда Зубов растерялся и уже хотел скрыться, увлекая за собой других, но в это время к нему подошел генерал Беннигсен и, схватив его за руку, сказал: «Как? Вы сами привели нас сюда и теперь хотите отступать? Это невозможно, мы слишком далеко зашли, чтобы слушаться ваших советов, которые ведут нас к гибели. Жребий брошен, надо действовать. Вперед». Слова эти я слышал впоследствии от самого Беннигсена», — пишет Чарторыйский.
Услышав шум, солдаты Преображенского полка, стоявшие в карауле на первом этаже под самой прихожей, заволновались (это был единственный караул, не замененный семеновцами, чтобы не вызвать подозрений Павла). Начальник караула поручик Марин скомандовал: «Смирно! От ноги!» Но один солдат потребовал, чтобы их вели к государю. Не растерявшись, Марин приставил шпагу к его груди и воскликнул: «Еще слово, и я тебя заколю!» А затем продержал своих гренадер неподвижными, и ни один из них не посмел пошевелиться. Таково было действие дисциплины на тогдашних солдат: во фрунте они становились машинами.
С криком «Императора убивают!» другой камер-лакей прибежал к семеновцам. «Старший на посту капитан Воронков куда-то исчез, я остался один», — рассказывает поручик К. М. Полторацкий. «Господин офицер, кто бы вы ни были, — воскликнул камер-гусар, — завтра станете первым человеком в России: бегите на помощь к императору, изменники его убивают». По некотором размышлении Полторацкий обнажает шпагу: «Ребята, за царя!» Все бросились вверх по лестнице, но здесь оказался Пален. «Караул, стой!» — скомандовал он.
А в это время замешкавшиеся было заговорщики, воодушевляемые Беннигсеном, бросились в опочивальню. Под напором разгоряченных гвардейских тел дверь распахнулась, но спальня оказалась пуста. «Беннигсен с сатанинским хладнокровием подошел к постели, пощупал ее рукою и сказал: «Гнездо теплое, птичка недалеко»».
Услышав крики, Павел проснулся. Дверь была заперта, но в нее уже ломились. «Павел вскочил, и если бы сохранил присутствие духа, то легко мог бы бежать, правда, он не мог это сделать через комнаты императрицы, но он мог спуститься к Гагариной и бежать оттуда. Но по-видимому, он был слишком перепуган, чтобы соображать, и забился в один из углов маленьких ширм, загораживавших простую, без полога, кровать, на которой он спал».
Генерал Беннигсен: «Мы входим. Платон Зубов бежит к постели, не находит никого и восклицает по-французски: «Он убежал!» Я следовал за Зубовым и увидел, где скрывается император… Я заметил государя; подобно всем прочим я был в парадном мундире, с лентой, в орденах, в шляпе и со шпагой в руке. Я опустил шпагу и сказал по-французски: «Государь, вы перестали царствовать, теперь Александр — император; мы арестуем вас по его приказанию, вы должны отречься от престола! Будьте спокойны! Вас не хотят убить! Я здесь для того, чтобы защитить вас, подчинитесь своей судьбе. Если же вы окажете хоть малейшее сопротивление, я ни за что не отвечаю». Государь ничего не ответил. Платон Зубов повторил по-русски то, что я сказал по-французски. Государь воскликнул: «Что я вам сделал?!» Один из офицеров ответил: «Вы мучаете нас уже четыре года!» В этот момент шумно вошли в прихожую другие офицеры, которые заблудились в покоях дворца. Шум напугал находившихся в спальне, они думали, что это стража, спешившая на помощь, и бежали по лестнице. Я остался один возле государя и своей решительностью и шпагой не давал ему шевельнуться… Мои беглецы между тем встретились с сообщниками и вернулись в комнату Павла. Произошла страшная толкотня, ширма упала на лампу, и она погасла. Я вышел, чтобы принести огня из соседней комнаты. В этот короткий промежуток времени Павла не стало…»
Ланжерон, записавший рассказ Беннигсена с его слов, продолжает: «По-видимому, Беннигсен был свидетелем кончины государя, но не принял непосредственного участия в убийстве… Убийцы бросились на Павла, который лишь слабо защищался, просил о пощаде и умолял дать ему время помолиться… Он заметил молодого офицера, очень похожего на великого князя Константина, и сказал ему, как Цезарь Бруту: «Как, ваше величество здесь?» Так кончил свое существование неограниченный монарх, убежденный в том, что в числе его убийц находился и его сын — страшная мысль, отравившая последние мгновения Павла. У убийц не было ни веревок, ни салфеток, чтобы задушить его. Многие говорили, что Скарятин дал для этого свой шарф. Это было орудием для убийства Павла… Неизвестно, кому принадлежит странная честь этого несчастного убийства. В нем принимали участие все заговорщики. По-видимому, наибольшая вина тяготеет на князе Яшвиле и Татаринове. Кажется тоже, что Николай Зубов, в своем роде мясник, сделавшийся жестоким и смелым под влиянием вина, ударил государя кулаком по лицу, и так как держал в руке табакерку, то острым краем ее ранил государя в левый глаз…»
Прусский историк Бернгарди со слов того же Беннигсена записал: «Беннигсен нашел царя за ширмой, где горела лампа. Он стоял босой, в рубашке, ночной куртке и ночном колпаке. Павел пытался проникнуть в соседнюю комнату, там, согласно заведенному им обычаю, хранились шпаги всех офицеров, находящихся под арестом; он хотел найти оружие для защиты. Беннигсен запер дверь в эту комнату и в покои императрицы, которые вопреки приказу не были заколочены. Павел пытался проложить путь к бегству. «Арестован! Что значит арестован!» — кричал он. Его силою удерживали, причем особенно бесцеремонно князь Яшвиль и майор Татаринов. Беннигсен два раза воскликнул: «Не противьтесь, государь, дело идет о вашей жизни!» Несчастный пробовал пробиться и все повторял свои слова… Произошла горячая рукопашная, ширма опрокинулась. Один офицер кричал: «Уже четыре года тому назад надо было покончить с тобой». Услышав в прихожей шум, многие хотели бежать, но Беннигсен подскочил к дверям и громким голосом пригрозил заколоть всякого, кто попытается бежать. «Теперь уже поздно отступать», — говорил он. Павел вздумал громким голосом звать на помощь. Не было сомнения в том, как кончится эта рукопашная с царем. Беннигсен приказал молодому опьяненному князю Яшвилю сторожить государя, а сам выбежал в прихожую, чтобы распорядиться насчет размещения часовых…»
«Когда Беннигсен снова вошел через несколько минут в спальню Павла, навстречу ему уже в дверях бросился пьяный свирепый офицер со словами по-французски: «С ним покончено». Беннигсен, оттолкнув его, закричал: «Стой! Стой!» Пробрался сквозь толпу к телу царя и в сильном гневе начал страшно грозить тем, кто это сделал. Он с величайшей заботливостью исследовал, можно ли еще сохранить жизнь государя, затем приказал положить бездыханное тело на постель. Затем сказал слугам, что государь умер от удара, и распорядился одеть его в мундир».
Из мемуаров Беннигсена: «…Вернувшись, я вижу императора, распростертого на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончено». Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции. …Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».
Беннигсен отсутствовал столько, сколько было необходимо, чтобы заявить потом о своей непричастности к убийству. «В том, что произошло, виноваты четверо пьяных извергов», — с «чистой совестью» заявил генерал Беннигсен. Чарторыйский верит, что его уход развязал страсти. Так же думал или хотел думать и Александр. А Воейков знал более откровенное заявление генерала: «Я ушел прежде, чтобы не быть свидетелем этого ужасного зрелища».
Ланжерон же считает, что Беннигсен был свидетелем кончины государя, хотя и не принимал участия в убийстве. М. Фонвизин: «В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой были развешаны картины, и со свечой в руке спокойно рассматривал их».
