Но Бирма не собиралась уступать его требованиям. Король Наратихапате Тарекпьемин правил довольно приличным королевством, основанным два века назад бирманцами, которые мигрировали в тропические низины долины Иравади с нагорий Юннани, поглотив богатую культуру здешних аборигенов-монов. А уже из своей новой страны, которую они назвали Мранма (отсюда современное название Мьянма), бирманцы добрались до Шри Ланки, Индии, Камбоджи, Индонезии и Китая. Страна была процветающей, стабильной, гордой обладательницей мириада храмов — 5000 в одной только столице Пагане, — которые прославляли ее буддийскую веру. Предложение платить дань Китаю было нестерпимым оскорблением, особенно когда послание с подобным требованием прибыло из края, который бирманцы некогда считали своим. Однако помимо гордости имела место ненадежность положения страны. В предыдущем веке Бирму сотрясали восстания и религиозный раскол, и великая эпоха строительства храмов закончилась.
Наратихапате же был не тем, кто мог навести порядок и исправить положение. Он не являлся истинным наследником трона, захватив его силой. Народ презирал его, за глаза именуя «король Собачье Дерьмо». Правя путем произвола и жестокости, он пристально следил за своими тремя тысячами наложниц. Когда король обнаружил, что одна фаворитка замышляла отравить его, он посадил ее в клетку и сжег. Ресурсы страны этот властитель растрачивал на строительство громадной пагоды Мингалазеди, одного из последних великих храмов Пагана, к которой он, до крайности опасаясь убийц, построил из дворца подземный туннель. Кирпич, из которого была сложена пагода, неяркого светло-розоватого цвета, которым очень восхищались из-за того, как он светился на закате, образовывал огромную пирамиду с квадратным основанием, украшенным надписью с похвальбой короля, что он «верховный главнокомандующий огромной армии, поглощающий ежедневно 300 блюд, приправленных карри». Хотя надо отметить, что последнее относилось не к нему одному: он держал своих сыновей и их семьи во дворце на случай, если те вздумают выступить против него. Одна бирманская пословица, в общем, неплохо подводит итог его достижениям: «Пагода закончена, великая страна разрушена».
Когда прибыли послы Хубилая, король мог умиротворить их, вступив в переговоры. Вместо этого он бросил требования Хубилая обратно ему в лицо, казнив послов, а затем отправив войско в тайское буферное государство Каунгай, таким образом практически гарантировав вторжение.
Имея в составе армии 200 боевых слонов, бирманцы двинулись за границу в наступление на захватчиков по горным долинам с их крутыми лесистыми склонами, которые привели их к тому, что в наше время является городом Баошань. Тут им преградили путь 12 000 воинов Насир ад-Дина, стоявшие спиной к лесистому склону. Мало кто из монголов видел слонов, а уж их лошади — не видели точно, и когда их пришпорили, посылая в атаку, они уперлись. Поэтому Насир ад-Дин приказал своим воинам спешиться и пустить в ход луки. Одна стрела не слишком подействовала бы на слона, но сотни стрел, как заметил Марко Поло, оказали эффект.
Разумеется, почувствовав жгучую боль от обрушившегося на них града стрел, слоны тут же поджали хвосты и бежали, и никакая сила на земле не могла заставить их развернуться навстречу монголам. Вот так они и «бегут грузно, словно свет разваливается; и перед лесом не остановились, ворвались туда, теремцы разваливаются, ломают и уничтожают все на своем пути» — включая несчастную бирманскую пехоту.
Теперь кавалерия снова вступила в свои права, как повествует Поло с живостью средневекового эпического поэта, описывая наносимые и получаемые удары мечей и палиц, отсекаемые руки и нога и многих раненых, которые оставались на земле, придавленные тяжестью наваленных тел. Бирманцы бежали, а монголы преследовали их, используя захваченных в плен погонщиков для поимки слонов. «Слон умнее всякого животного. Более двухсот слонов они переловили; начиная с тех пор, завелось у великого хана много слонов». Но, наверное, все-таки их было не 200, так как Насир ад-Дин, удовлетворенный своей победой, в июле 1279 года вернулся в Ксанаду всего с двенадцатью слонами, пройдя с ними свыше 2000 км через всю страну.
Это была победа — в некотором роде, так как король бежал обратно в долину Иравади, заслужив уничижительное прозвище Тарокплий-Ман, «Король, который бежал от китайцев». Однако климат в Бирме был адский, свирепствовали болезни, а войско Насир ад-Дина находилось далеко от дома. Поэтому после битвы он лишь подсчитал, сколько в этом краю очагов (их оказалось 110 200), и учредил несколько почтовых станций-ямов. Никакого завоевания Бирмы пока не произошло; это дело осталось незавершенным.
Потом имела место проблема Вьетнама или, скорее, проблемы во множественном числе, так как в XIII веке существовало два вьетнамских королевства — Аннам (на севере) и Тьямпа. Полагая, что эти королевства тоже являются непризнанной частью его империи, Хубилай дал им обоим шанс подтвердить это — личными визитами, или сообщив данные о численности населения, которые окажутся полезными для повышения налогов и общественных работ, или отправив к его двору своих юных родственников как доказательство добрых намерений, по сути дела заложниками.
Аннам прислал некоторые подарки, но больше ничего. Тьямпа в 1279 году прислала слона, носорога и какие-то ювелирные изделия. Хубилай потребовал, чтобы в следующий раз король явился лично. В 1280 году прибыли еще какие-то подарки, но по-прежнему никакого короля. Пришла пора настоять на своем.
Хубилай поручил это дело некому Сагату, наместнику Гуанчжоу, более известного европейцам как Кантон, ближайшего к Тьямпе крупного порта. Его 5000 солдат на 100 судах высадились на выступе южного Вьетнама в лагуне, ведущей к столице Виджайе (ныне это город Куинён). Они заняли город, но лишь узнали, что король Индраварман V направился к горам в глубине страны. По глупости Сагату последовал за ним, несомненно, убежденный в быстрой победе в открытом бою. Но вместо открытого боя вьетнамцы прибегли к партизанской тактике, устроив противнику свою версию смерти от разрезания на тысячу частей. Сагату послал за подкреплениями, и прибыло еще 15 000 солдат под началом Атакая, ветерана сунской кампании (он был заместителем Баяна при последнем наступлении на сунскую столицу Ханчжоу). Однако ни он, ни дальнейшие подкрепления под началом еще одного ветерана, Ариг-хайи, ничего не изменили. Король оставался не пойманным, его войска — не разгромленными, а его партизаны постоянно и крайне эффективно беспокоили монголов в горных лесах центральной Тьямпы.
Требовалась какая-то новая стратегия. Идея явно принадлежала Сагату, который и предложил ее по возвращении в Ксанаду: что, если войска прибудут с гор, через Аннам? Поскольку Аннам предположительно являлся вассалом Китая, Хубилай наверняка мог безнаказанно направить войска через его королевство. Хубилаю эта идея понравилась, и он поставил командовать своего сына Тугана, назначив Сагату его заместителем.
Но в Аннаме теперь царил новый правитель, третий из правящей династии Тран — Тран Нхан Тонг; увидев в этом предложении военную хитрость для вторжения в его собственную страну, он отказался разрешить проход войск и принял меры для обороны, которая под его руководством могла пройти эффективно. Под командованием элиты из офицеров-аристократов все мужчины, за исключением крепостных, должны были служить в армии, поэтому обученное войско могло быть созвано за считанные дни. Источники сведений ненадежны, но их сообщения о начавшихся в стране лихорадочных приготовлениях кажутся похожими на правду.
Поначалу король колебался. Затяжная война приведет к страшным разрушениям, сказал он верховному командующему Тран Хунг Дао. Не лучше ли сложить оружие ради спасения населения? «Что станет со страной наших предков, с храмами наших праотцов? — якобы вежливо ответил тот. — Если вы хотите сдаться, то сделайте милость, сперва отрубите мне голову».
В начале 1285 года на общем собрании старейшин деревень Тран Хунг Дао, ставший уже воплощением национального сопротивления, поставил этот вопрос на голосование: «Враг силен, как нам поступить — сдаться или сражаться?» В ответ раздался дружный крик: «Сражаться!» Однако знать не подавала в этом хорошего примера. Военачальник жестоко критиковал аристократов в прокламации, которая часто цитируется как классическая вьетнамская литература, своего рода призыв Черчилля к оружию:
«Я не могу ни есть, ни спать, сердце мое болит, из глаз струятся слезы, я разъярен оттого, что не могу разорвать врага на куски, вырвать его печень и вкусить его крови. Вы, офицеры королевской армии… проводите время, глядя на петушиные бои, предаваясь азартным играм, ухаживая за садами, приглядывая за своими женами и детьми. Вы заняты добычей денег и забываете о государственных делах. Но если в страну вторгнутся монголы, ваши петушиные шпоры не смогут пронзить их доспехи, а ваши игорные уловки не заменят военной стратегии. Вы можете владеть громадными садами и полями, но даже тысяча таэлей золота не выкупит вашу жизнь».
