Очень важны заключительные слова предисловия: «Всячески желая положить предел мздоимству на суде, мы решили давать жалованье из нашего казначейства славнейшему квестору и секретарям, и всем служащим по судебным делам на тот конец, чтобы они уже ничего не брали с какого бы то ни было лица, у них судимого, дабы не исполнилось на нас сказанное пророком: продаша на сребре праведного». Нельзя не обратить здесь внимания на черты реальности, какие можно находить в предисловии. Хотя весьма вероятно, что многие выражения составляют обычную риторику и не имеют в себе особенного значения, но нельзя считать таковою заключительную часть, в которой выражается намерение сделать суд общедоступным и даровым. Если иконоборческим царям удалось провести это намерение, на что нет, впрочем, других указаний, то, конечно, подобным распоряжением они опередили бы свой век. Но, как известно, законодательные меры иконоборцев были отменены царями македонской династии. Очень любопытно также и то место предисловия, где идет речь об условиях, при которых появился новый кодекс: собраны рукописи и изучены известными тогда законоведами. Эти последние названы по имени во многих рукописях: патрикий и квестор Никита, патрикий и ипаты Марин и Нонн. В высшей степени следует пожалеть о том, что предисловие к «Эклоге» не дает других черт современности, по которым можно было бы хотя до некоторой степени воссоздать настроение законодателя и окружавшую его действительность. В этом отношении остались лишь намеки и следы. Восстановить то человечное и гуманное, которое поставил Лев Исавр своей целью в законодательстве, остается задачей, которая едва ли достижима при нынешнем состоянии источников.
Как по своему отношению к древнему русскому законодательному памятнику «Русской Правде», так и по точному воспроизведению жизни крестьянского сословия, жившего в империи в век происхождения «Эклоги» и дополнительных к ней статей, Крестьянский закон обращает на себя серьезное внимание со стороны византийско-русских учений и, как естественно предполагать, рассматривается далеко не с одинаковой точки зрения. Между тем как, по мнению большинства исследователей, в Крестьянском законе ярко отразилась новая струя, влившаяся в империю вместе с славянской иммиграцией, которая принесла и новые правовые воззрения и чуждые греко-римскому обществу формы земельного владения5, в последнее время стали высказываться мнения, которыми отрицается за этим законом то значение, какое усвояли за ним прежние исследователи6. Между прочим, новые данные в вопрос привносятся из критики текста Крестьянского закона. Прежде всего, по мнению представителей второй категории, Крестьянский закон не может быть рассматриваем ни по своему назначению и происхождению, ни по своей редакции как закон, который можно было бы поставить рядом с «Эклогой». Если в нем выделить древнейший состав от привносных статей, то окажется, что он не имеет никаких точек соприкосновения с Юстиниановым правом. Далее, в сохранившихся оригинальных и переводных на русский и сербский языки редакциях Крестьянского закона наблюдается такая свобода в расположении материала и такие отличия по смыслу, которые позволяют сомневаться в том, чтобы оригинал этого закона имел когда-либо официальное значение, т. е. чтобы он имел правительственное происхождение. Независимо от того, как по своему составу, обнимающему далеко не совокупность крестьянских отношений, а лишь немногие стороны быта, так и по происхождению и плану, т. к. закон нигде не носит имени иконоборческих императоров, так называемый Крестьянский закон должен быть признан скорей частным юридическим руководством, похожим на германские правды или на записи обычного народного права, чем на закон официального характера. Он имеет не только специальное содержание, для которого нельзя указать источника в имперском законодательстве, но не представляет внешних признаков единого устава для землевладельцев, — это есть запись нескольких бытовых черт из жизни свободных крестьян. Но в какой обстановке находятся крестьяне, кто над ними стоит, каково их отношение к другим классам общества и к государственной власти, об этом, за исключением случайных и мимоходных намеков, в памятнике нет указаний. Таковы заключения о занимающем нас памятнике, выведенные на основании изучения его текста по различным редакциям.
Несмотря на неполноту содержания и указанные выше недостатки редакции, наш закон не может не представлять исключительного интереса для истории крестьянского сословия и земельного хозяйства в империи. Если, как показывает критика текста, это не был официальный закон, подобный «Эклоге», то, во всяком случае, не подлежит сомнению его значение в смысле записанной редакции обычного права новых этнографических элементов, которые вошли в империю в VI–VII вв. Кроме того, многочисленные списки крестьянского закона на славянском языке, равно как включение его в древние русские юридические сборники, придают этому памятнику важное значение в вопросе культурного обмена между Византией и славянами и обратно. Напомним, что Крестьянский закон превратился в русской Кормчей в устав о земских делах Ярослава, т. е. этот закон усвоен русскому законодателю. Принимая во внимание, что земледельческий устав, приписываемый Ярославу, был применим к быту древнерусского крестьянства, мы естественно приходим к заключению, что оригинальная его редакция на греческом языке появилась на византийской почве тогда, когда славянские колонии, образовавшиеся по правительственному почину на Балканском полуострове и в Малой Азии, стали получать организацию и административное устроение применительно к новым формам быта. Сравнительное изучение греческих списков и славянских переводов Крестьянского закона может приводить к выводу, что греческие и славянские редакции не только представляют известного рода эволюцию земельного и финансового хозяйства, но также выражают особенности в земельной и податной системе в различных областях действия этого устава.
В культурном отношении против Льва и его преемников высказываются иконопочитателями крайне резкие обвинения. Как Лев, так и его советник ренегат Висир, о котором, впрочем, ничего не известно из источников, рисуются людьми невежественными и грубыми. В частности, Льву посылается упрек в том, что он закрыл воспитательные и учебные заведения и положил конец благочестивой системе образования, установленной при Константине Великом и державшейся до его времени 7. Кроме того, на Льве тяготеет обвинение не меньше того, что лежит на Омаре, истребившем будто бы знаменитое собрание рукописей в Александрийской библиотеке. Есть известие8, что на площади Халкопратии находилось высшее ученое и учебное заведение, в котором преподавались науки 12 избранными профессорами под наблюдением вселенского учителя. Это учреждение, содержимое на казенные средства, имело задачей столько же учить богословию и наукам молодых людей, сколько заниматься изучением древних рукописей и перепиской оных. Библиотека этой высшей школы была богата древними рукописями, из которых профессора заимствовали важные сведения и делились ими с царями.
Будто бы Лев желал привлечь на свою сторону профессоров школы и тем обеспечить успех задуманных им реформ, но не имел успеха. Тогда он закрыл школу, изгнал вселенского учителя и профессоров и запретил пользование книгами, если не уничтожил их посредством злостного и намеренного поджога.
Эта легенда, которой в средние века придавали полную веру, также должна быть отвергнута, как и рассказ об Омаре и Александрийской библиотеке. По всей вероятности, речь идет здесь о том учреждении, которое возникло при Феодосии и о котором на своем месте была у нас речь. Сказание об уничтожении этой школы и потому должно быть отвергнуто, что о нем не сохранилось упоминания у Феофана, ближайшего писателя ко времени Льва и тщательно собравшего все слухи и рассказы, на основании которых можно было низвести Льва Исавра на уровень зверя. Что касается предполагаемого закрытия учебных заведений, и в этом отношении в высшей степени сомнительно утверждение Феофана. Какие учебные учреждения разумеет оно? Школы при монастырях продолжали существовать и прежде, и после Льва, частные лица занимались преподаванием и в VIII в. Стоит ознакомиться с жизнеописаниями Никифора, патриарха, и Феодора Студита, чтобы вывести заключение о пристрастности и неверности высказываемых здесь суждений. Эпоха VIII в., конечно, не была творческой эпохой, созидательная работа нашла непреодолимые препятствия в иконоборческом движении; тем не менее, и умственное движение, и школьное образование не останавливались в это время, и если при иконоборцах не замечаем больших культурных предприятий, то, с другой стороны, никогда в Византии не было такой внутренней борьбы, никогда не ставилось на карту столько важных и дорогих интересов, как в это время.
