Потом наступила для нас отдушинка. Норму установили — налогом называлась. Забирали от нас эту норму, а остальное при нас оставляли. Ну и стали мы снова жить в некотором достатке. Смолоду была я здоровая, сильная была, могла зараз два мешка с зерном под пазухи ухватить. Вот и присмотрел меня молодец на мельнице из соседней деревни. Свадьбу сыграли. Было мне тогда 22 года. Вот и зажили мы своим хозяйством. Да тут коллективизацию объявили. Поотбирали у нас коровушек, да лошадушек, да другую скотинушку, и нас вместе с ними в колхоз согнали. А для себя оставили нам по 40 соток на семью и разрешили иметь по одной коровушке. Ох и досталось же нам. Колхоз у нас был маленький. Две деревни в него входило. Трудились мы с утра до ночи, болели за колхозное добро больше, чем за свое».
Почти все накопленное поколениями добро (живность, сельхозинвентарь) крестьянин обязан был сдать в колхоз, а также всю землю, кроме маленького приусадебного участка в 40–50 соток (полгектара). Мало этого, в конце концов оказалось, что крестьянин в колхозе трудится почти бесплатно на государство, а кормиться должен со своего маленького участка. Иван Андреевич Морозов (1922) рассуждает: «При создании сельхозартелей обобществлялись лошади со сбруей и инвентарем, необходимым для обработки почвы и посева: плуги, бороны, сеялки, молотилки, приводы, веялки, телеги, кошевки, сани, дроги. Конные дворы рубились быстро, ибо были еще умельцы. Ставились общие колхозные гумна. Работников было много. Казалось бы, жизнь должна пойти на лад. Но этого не вышло. Во-первых, отношение к обобществленной собственности оказалось неважным: не мое, колхозное, беречь нечего; во-вторых, организация труда не поощряла усердия: господствовало уравнительное распределение дохода, независимо от количества и качества труда; в-третьих, после перехода на трудодни обнаружилось, что государство обирает тружеников земли. В иные годы на трудодень попадало 200–500 г зерна, кое-когда доставалась картошка, репа, горох, но всего понемногу. Выручало лишь приусадебное хозяйство, да какое-нибудь ремесло».
Колхозы были своеобразной реставрацией крепостного права в России, причем в форме наихудшей, близкой к аракчеевским военным поселениям. Изнурительная бесплатная работа на государство. Освободиться от нее в 1930-е годы (отойти в сторону) было почти невозможно. Е.Т. Дорохова (1912) рассказывает: «Сперва-то насильно в колхоз никто не хотел идти. Где лучше жилось? Да кто знает. Постановили, что в колхозе лучше. А кто постановил, черт его знает. В колхозе-то нас сперва с гармошкой возили, а потом зажали в бараний рог. На трудодни-то ничего не давали. Хлеб и семена выгребали все подчистую. Работой нас надсадили. День и ночь были на полях. То снопы вязали. Утром рано, чуть свет, идешь на поле. А вечером придешь — темно, ничего не видать, ходишь, шаришься по ночи. Потом молотьба пойдет. День и ночь молотишь. На неделю увезут в поля, там и спишь. В баню только отпускают вымыться. Да и опять на поле».
Между тем энтузиазм первых лет колхозов, задор совместного труда — это не выдумки, а реальность. Коллективный труд однодеревенцев и впрямь был весел и радостен. Умело поощрялось соревнование. Валентина Семеновна Созинова (1919) хорошо помнит: «В деревне у нас решили: колхоз так колхоз, что же делать. Надо работать и работали. В деревне было 16 домов, один председатель, один бригадир и все. Все жители разделились на 2 бригады: «челюскинцы» и «буденовцы». Между ними было как бы соревнование. На бумаге они никаких договоров не писали, а работу сравнивали, какая же бригада лучше работает. Работали от зари до зари, в летний период — весь световой день. Вот взять, к примеру, сенокос, заготовку кормов. Утром, как только рассветет, идут косить. Хозяйки оставались дома готовить завтрак и выгонять скот в поле. После косьбы семья возвращалась на завтрак. Если погода стояла хорошая, солнечная, то после завтрака гребли сено и метали стога. Обедали в поле, стогометание продолжалось до самого вечера. Хозяйки немного пораньше уходили домой, чтобы приготовить еду и пустить скот. Когда возвращались с поля домой, «буденновцы» и «челюскинцы» сравнивали свою работу: кто сколько сделал, качество работы, количество.
Косили так чисто, как брили. Наряду с деловыми разговорами были шутки-прибаутки, которые поднимали настроение.
Утром каждая бригада старалась первой уйти на работу. У «буденовцев» был вожаком Иван Петрович. Он ставил скамейку к окну и спал на ней, для того чтобы, как только займется заря, выйти на работу со своей бригадой. Другой бригадир тоже не дремал, старался еще раньше выйти. По этому поводу шуток было очень много».
Это доброе, радостное и уважительное отношение к труду, радостная атмосфера работы, увы, сохранилась, в лучшем случае, до войны. Разрушить ее оказалось несложно, восстановить — практически невозможно. Между тем наивных чистосердечных крестьян радовали малейшие знаки внимания и отличия, поощряли копеечные подарки. А они в первые годы колхозов еще были. «По первости-то кое-какие привилегии были там. В уборочную, помню, снопы вязали. Норма-то была 400 снопов. Но с каждым годом разные были, то 600, то 700 снопов. А я-то самое большее за день 1200 снопов навязывала. Жатки косили, а мы снопы вязали. Работали-то тогда много, рук своих не жалели. Вот мы там с одной вязали. До обеда норму навяжем, и нас везут на жеребце с гармошкой, с весельем. Почетом считалось. Премии тогда за работу давали. Материал там, галоши, из тряпок такое. Мне платок дали. Вот так и работали, не жалели себя» (Е.Т. Дорохова, 1912).
Колхозы, по сути своей, стали государственными органами использования бесплатного крестьянского труда, органами принуждения и перекачки всей продукции села государству. Сколько и по какой цене забрать хлеба, мяса, молока и прочего — решало государство, то есть покупатель. Продавец был не просто бесправен, он еще и обязан был подчиняться малейшему жесту и указанию грозного покупателя, приказывавшего что, когда, где и сколько выращивать и сдавать. Названия большинства колхозов были идеологически выдержанными, советскими. Как правило, это имена больших и малых вождей той эпохи (не только руководителей партии, наркомов, канонизированных большевиков и красных героев революции и гражданской войны), но также названия съездов. Особенно популярны съезды, начиная с шестнадцатого, а чаще всего встречается семнадцатый партсъезд (1934 год), пятилеток, слово «социализм» в различных вариациях («Ключ к социализму», «Путь к социализму» и т. д.), всевозможные пути и маяки, «Новый быт», «Новая жизнь» и многое другое. Упрощенные названия, образованные от наименования села, встречаются гораздо реже.
Практически весь труд крестьян и в 1930-е годы оставался ручным. Трактора играли тогда скорее агитационно-пропагандистскую роль. «Пахали на лошадях, а потом тракторов нам дали целых три "фордзона". Маленькие такие были тракторочки. Всей деревней вышли их встречать. Радовались все, ой! Говорили: "Ласточки да касаточки прилетели к нам". Легче стало с ними. Да они проработали год всего, все поломались».
И тем не менее трактористы стали почетными и уважаемыми людьми на селе. Мальчишки и молодые парни хотели быть только трактористами. И все-таки в подавляющем большинстве колхозов России тракторов и в глаза не видели. Традиции доколхозной крестьянской демократии в 1930-е годы еще ощущались на селе. Вместо сходов проводили собрания, вместо старосты руководил всеми деревенскими делами председатель. Такого рода собрания были важной частью огромной пропагандистской машины советского государства. Они давали четкие, ясные установки поведению, мировоззрению людей. Екатерина Павловна Попова (1907, Архангельская губерния) помнит: «Тогда около церкви построили деревянный дом из бруска. Там и проводились собрания. Позже там даже и фильмы немые показывали. Конечно, на собрании главным был председатель колхоза. Иногда приезжали из района. Председатель рассказывал, как идет жизнь в стране, что нового сделали, что построили. Все с изумлением слушали. Тогда все это было интересно. Сельчане высказывали свои мнения, свои предпочтения. Потом все расходились по домам». Впрочем, преувеличивать роль таких собраний не стоит. Она же продолжает: «Сведения о происходящем в мире больше всего получали через слухи. А кому же еще было верить, кого слухать? Выдумок, как ты говоришь, было очень много. До войны больше всего боялись слухов о войне».
В разговорах между собой люди все-таки изливали душу, негодовали на свою каторжную жизнь. «А работа в колхозе была разная. Что заставят, то и делай. Работали за пустые трудодни. На что жить? Что делать-то? Ревели да работали. Ой как ругали советскую власть! Кроме слезушек, мы от нее ничего не приняли. Я ведь неграмотная. Прислушивалися мы, старушки, к "сарафанному радио", кто что скажет — тому и верили» (1912).
По этому отрывку отчетливо видно, что информационно деревня была изолирована от города. Официальные каналы — газеты, радио — были не во всех деревнях. Огромную роль, как и до революции, играли слухи, молва, редкие до войны письма (читавшиеся и перечитывавшиеся всей деревней).
