В разговорах между собой люди все-таки изливали душу, негодовали на свою каторжную жизнь. «А работа в колхозе была разная. Что заставят, то и делай. Работали за пустые трудодни. На что жить? Что делать-то? Ревели да работали. Ой как ругали советскую власть! Кроме слезушек, мы от нее ничего не приняли. Я ведь неграмотная. Прислушивалися мы, старушки, к "сарафанному радио", кто что скажет — тому и верили» (1912).
По этому отрывку отчетливо видно, что информационно деревня была изолирована от города. Официальные каналы — газеты, радио — были не во всех деревнях. Огромную роль, как и до революции, играли слухи, молва, редкие до войны письма (читавшиеся и перечитывавшиеся всей деревней).
В некоторых местах на общих собраниях традиции прежнего схода были более ощутимы. А.Я. Двинских (1919) рассказывает: «Конечно, были у нас в колхозе сходы, собрания. И назначались десятники, которые говорили всем и кричали: "Все на собрание!" И десятники назначались на каждую неделю. Вот сегодня этот дом, потом второй, третий и т. д.
Собранья собирали тоже на площади. Вот как соберутся и начинают обсуждать. Член сельсовета у нас был Иван Григорьевич, он все и поясняет. Газету возьмут, обсуждают ету или другую статейку, решения правительства обсуждают, высказывают свои мнения: это правильно, это неправильно».
Итак, Россия из страны крестьянской стала страной колхозной. Рассмотрим же внутриколхозную структуру повнимательнее. Председатель, бригадир — стали важными фигурами во внутридеревенской иерархии. От них зависело очень многое в жизни крестьянина (где, сколько работать, что получать в конце года) и подчинение, повиновение им было, чаще всего, беспрекословным. Традиции мирского схода ушли в прошлое, насаждалась военно-командная структура управления деревней. Очень много зависело от характера такого рода начальника: были люди совестливые, честные, доброжелательные (вспоминается рассказ, как один председатель колхоза пахал в войну, впрягшись в плуг вместе с бабами), были и злые, жестокие, бессовестные. Последним, как вы понимаете, удержаться на должности было легче.
Сельсоветы были оттеснены в сторону колхозной властью и более выполняли функции фискально-податные (сбор средств, налогов, недоимок, подписка на займы, распределение различного рода трудповинностей, например, гужевая, лесозаготовки в войну, призыв в армию, выкачивание молодежи в систему ФЗО и так далее). Патриархальные отношения большой семьи наложились на внутриколхозную структуру. Вспоминает Таисья Кононовна Напольских (1916): «Я человек такой, ничего не знаю, начальников никогда не ругала, бригадир был свой деревенский и председатель деревенский. Мы ведь, как ножа, их боялись. Слово поперек бригадиру не могли сказать. Сейчас никого не боятся, народ злей стал. Про коллективизацию говорить не буду, а то увезут еще куда-нибудь».
У такой патриархальности были и свои плюсы: жестокость и произвол были конкретно очеловечены, над ними и своими несчастьями можно было еще посмеяться. Н.Д. Кочурова (1916) помнит: «Когда в колхоз загоняли, маленькая была, плохо помню. А потом песни петь про колхоз-то стали:
Из колхоза купим козу,
Бригадир будет доить.
Председатель захворает,
Молоком будем поить.
Хорошо живется тому,
Бригадир кому родня.
Хоть работай, не работай,
Все четыре трудодня.
Чего ты меня о Сталине спрашиваешь? Человек я неграмотный, бестолшный, ползимы училася, не знаю о Сталине ничего. Слыхать — слышала. Говорили о нем».
Во второй частушке речь идет о том, что учет количества трудодней был всецело во власти бригадира.
В некоторых колхозах труд дифференцировался. Подросток мог получить на сенокосе, например, полтрудодня, а механизатор во время уборки хлебов 3–5 трудодней. На первых порах после организации колхоза такой дифференциации труда не было.
Очень часто долго находившийся на председательской должности человек формировался в своеобразного вождя местного масштаба, подчинение которому было беспрекословным, — ведь в его власти были жизнь и смерть, работа и хлеб простого крестьянина. Е.П. Гребенкина (1911) рассказывает: «До 50-го года чистого хлеба не едали. А председатель колхоза тогда у нас был Сторков. Хуже диктатора. Издевался над людьми. Грабил ведь. Участок 5 соток (меньше половины), а платить по-полному. А не станешь, то трудодни не пойдут. Старушку, уж едва жива, а работать заставляет. Вообще, местные власти, что хотели, то и делали. Зато теперь Сторков — персональный пенсионер».
Рот колхозники быстро научились при новых начальниках держать на замке, ведь любое слово могло привести к большой беде. Клавдия Петровна Городилова (1920): «Вот местную власть все боялись. Не скажи им ничего поперек слова — сразу посадят и все. Разные там уполномоченные не давали жить. Боялись при них лишнее слово сказать».
Великий страх держал за горло и самих председателей. Они постоянно ходили по лезвию ножа. Их жизнь тоже была в опасности. Н.Н. Коснырева (1920) помнит о несчастной судьбе своего отца: «Тятя в 1939 году повесился. Уборка хлеба была в самом разгаре. Мама пошла подавать колоски, что выпали с телеги. Телега уехала, а мама идет по полю вслед за ней и в фартук собирает колосья. Встретила избача (библиотекарь по-нашему) из сельсовета, тот с Лидой, сестрой моей, дружил. Он спрашиваем «Куда колосья несешь?». Мама отвечала: «Есть буду». В шутку сказала — колосьев-то на 800 г было. Но не смогла доказать она своей правоты в сельсовете. Всю ночь дома ругались родители — не нужно было так шутить: теперь могли выслать, или еще хуже, ведь тятя был председателем колхоза. На утро он перешел через реку и на сосне повесился. Его брат шел из Юрьи лесом, вышел на тятю, хотел снять его с дерева, да тот уже окостенел».
И в этой трудной, злой жизни многим удавалось остаться людьми — добрыми и трудолюбивыми. «Трудной была работа в колхозе. День жнешь, ночь молотишь, утром в заготовку едем зерно сдавать. Утром рано да вечером поздно работали на своих усадьбах. В колхозе-то работали за трудодни. Платили мало, а на трудодни ничего не доставалось. Давали совсем немного картошки да зерна. Трудодни были пустые, считали их только на бумаге. Я трудодни-то людям отмечала. Когда соломы на них дадут — и то хорошо. А война началась, совсем ничего давать не стали. Наш колхоз был бедным и заготовку не выполнял. Совсем ничего колхозникам не доставалось.
Землю все любили. Как же землю не любить? Земля — кормилица. Люди трудолюбивые, честные, справедливые и добрые были образцом для соседей. Помню, рядом с нами жила семья Чайкиных. Хозяин был посажен в тюрьму за то, что был председателем колхоза, выдавал колхозникам весной из колхозного склада понемногу муки. Своего-то зерна у нас до Рождества не хватало. Все его жалели, но он так и умер в тюрьме. Дома осталась жена с пятью детьми» (Ефросинья Константиновна Просвирякова, 1908).
Но случалось и иначе. «В колхозе работали, начальник Вася был, до того работали — с голоду умирали. Хлеба не давал. Настя, сестренница моя, ездила на мельницу на санях. Смолола муку и умерла на мешках от голода, когда ехала обратно.
Потом председателем был Зорин Серега. Жил он хорошо. У него сестра Дуня жила эдак же хорошо. Она не едала травы. Все хлебушко ели. Она командовала нами, на работу назначала. В войну продавала мед, легко ей жилось. Анюта Мишиха тоже хорошо жила, травы тоже не едала. Остальные жили неважно, больно бедно: хлеба не хватало, траву ели» (М.Ф. Новоселова, 1911).
Давление на колхозное начальство из района было очень жестким, угрозы пустыми не были — они легко претворялись в жизнь. «В 1944 году меня в военкомат вызвали, заставили меня управляющим скотобазой работать. А я не соглашалась. Села я к окну и давай реветь. А мне говорят: "Если не примешь базу, отправим на фронт". А мне ребят своих жалко было, вот и пришлось принимать контору. В мясотресте у нас было сколь совхозов, дак все мужики были посажены — это "ежовщиной" тогда называлось» (К.А. Рогалева, 1915).
«Работал я секретарем райкома партии в одном сельском районе. В войну, уходя на работу, не знал — вернусь или нет домой. Чемоданчик дома в углу стоял со сменой белья: если арестуют, чтобы не мешкать» (К.А. Каманин, 1908).
Недоброе, подозрительное отношение людей друг к другу культивировалось. Появилось множество «бескорыстных» доносчиков, из злобы, зависти, вражды. «Мой отец был председателем колхоза. Вот в конце августа сожнут хлеб. Отец часть отдаст государству, часть колхозникам. А некоторые возьмут да и нажалуются в райсовет на него за то, что весь хлеб не сдал государству. Ведь тогда весь хлеб забирали, а он старался, чтобы колхозники тоже были сыты. Ведь люди голодные не могут работать, вот поэтому он и давал. Вот были такие люди, доносили друг на дружку — просто злоба была такая» (Н.Ф. Шалаева, 1922).
