— Не пускайте ее — она жена минигранта!
Братец Глеб сгинул, говорят, убитый он. Правит станицей Михей Васильевич. Он взял с Фоли подписку, что она сообщит о муже все, что станет ей известно. Под зиму она посеяла. Корова стельная. Васька-сын осенью пошел в школу.
Прощаясь, Фоля с плачем умоляла Спиридона быть осторожнее, ведь братец Михей при народе поклялся отомстить за смерть Дениса кровью Спиридона.
Осторожным Спиридон был и все же не миновал встречи с братом.
Дело шло к весне. С утра пуржило. Спиридон пошел на рыбную ловлю, а может, и косолапый попадется. Он приметил в Подкумке теплую впадину, где сбивалась рыба, и ставил там вершу.
Поставив, поднял голову. С того бока речки неподвижно смотрел всадник, лесник Игнат Гетманцев. Вместе в детстве рыбачили, потом по девкам бегали, служили на границе, вместе прошли германский фронт. Потом пути разделились. В расколе сотни Игнат пошел за Михеем, в полку которого кончил службу, — его демобилизовали за провинность.
Игнат признал тоже бывшего сослуживца, заторопился снять винтовку. Но Спиридон опередил его, поднял наган:
— Назад! Не оглядываться!
Пришлось леснику поворачивать коня. Крепкий, в шитой по талии шубе, Игнат оглянулся, но Спиридона и след простыл — шмыгнул в яр балки, под заиндевелые кустарники. Метель кружила белую карусель. Лесник поскакал в станицу.
Выслушав Игната, Михей расспросил его: не видел ли он раньше людей в лесах. Нет, давно не видел. Стало быть, Спиридон появился в одиночестве, от силы с ним два-три казака. Позвонили Быкову. Решили прочесать леса и балки. Понятно, Михей Васильевич вызвался быть в экспедиции. Чекисты пойдут небольшим числом, человек десять. Зато призвали все население на облаву, как для отстрела бешеных собак.
Станица вышла воскресным днем, с собаками, ружьями, свистками. Больше молодежь и солдаты расформировавшегося здесь батальона. Они ожидали отправки по домам, но Михей Васильевич умышленно затягивал время, видя, что красноармейцы приживаются в станице. Сначала они ласкали хозяйских ребятишек на постое, баловали пайковым сахаром, помогали бабам по хозяйству и, не видя конца ожиданию, осели, стали мужьями и отцами вместо убитых на войне. Почти каждый вечер Михею приходилось бывать на свадьбах, и он радовался прибавлению рабочих рук в станице.
Особняком от всех шла, задыхаясь, Прасковья Харитоновна с красно-белыми волосами, с крестом, выпущенным поверх шубы. Шла спасать сыновей — Михей не утерпел, сказал ей, что Спиридон объявился неподалеку и его идут ловить, чтобы предать смерти за контрреволюцию.
Больше шума, чем дела. Стреляли дробью по зайцам и воронам, перекуривали, жгли костры, аукались и к вечеру потянулись домой. Днем вытащили из копны двоих неизвестных, в мешках барахло, видно, краденое. Привели субчиков в милицию, которая существовала пока при ЧК. Один Гришка Очаков, но его не узнали, отпустили.
Отряд Быкова стал на ночь привалом в Чугуевой балке. Решили не возвращаться в станицу, не взяв Спиридона. Пошел снег. Побелели кони, шинели, фургон. Чекисты выставили караулы, поставили палатку, калили жестяную печурку, сушились, ели всухомятку.
В уголке на соломе примостились молодожены Васнецов и Горепекина. Фроня уже оставила суровую службу и военный наряд, пекла милому пышки, стирала портянки, шила, готовясь, пеленки. Тусклые с ржавчиной глаза влажно потемнели добром, приветом. Ночами ей еще снились расстрелянные враги — генералы, атаманы, казаки. Но дни наполнялись сладкой домашней суетой — опара, куры, ожидание мужа в обед и вечером. Васнецов согласился осесть в станице, но попросил отпуск съездить на родину, на реку Каму, что течет в пермских лесах. Горепекина собралась ехать с ним, представиться свекрухе. В последней операции от мужа Фроня не отстала, хотя донашивала последний месяц.
В палатку втиснулся начальник с котелком снега. От матроса в Быкове остался уголок тельника под расстегнутой гимнастеркой. Быков поставил котелок на огонь, тронул за плечо Васнецова:
— Толя, дай трофейную.
— Хороша? — заулыбался Васнецов, роясь в сумке.
— Век бы брился! Ведь что бритва? Вторая жена! Иная, как сучка, по волосам прыгает, а эту будто медом намазали, не оторвешь!
— Потому германская, золинген, самоправка, у беляка взятая! — гордо оглядел бойцов владелец чудесной бритвы.
— Как это — у беляка? — жестко спросил Сучков, огромный казак-чекист с забинтованным горлом. — Мародерствуешь, Васнецов?
— Это под Астраханью было, — тихо говорит Васнецов. — Сначала тот беляк пулю мне загнал под кожу, а потом я его достал пулей. А бритва и выпала у него из кармана. Лезвие у нее в золоте.
— Ага! В золоте! Как же ты мог не сдать драгоценность? привязывается Сучков.
— Сколько тут золота, — должно, миллиграмм какой!
— Все равно золото, и оно принадлежит народу!
— Ты что, Сучков? — спросил Быков. — Чего мелешь языком? Нашел мародера! Бриться и нам надо!
— А у него борода растет? — уколол Сучков в самое больное — Васнецову двадцать один год, а борода никак не вылезает, только что слава — бритву имеет!
— А у тебя и спина в шерсти! — нашелся Васнецов.
— Скоро придется тебе сдать бритву!
— Куда? — деланно поинтересовался Васнецов.
— В коммуну, все будет общим.
Васнецов нахмурился, хотел возразить, опустил голову. Сучков, радуясь, что досадил человеку, просветлел лицом. Васнецов посмотрел на товарищей, честно сказал:
— Для коммуны сдам!
Быков приспособил осколок зеркала, намылился от руки и бреется в свете рыжих лисиц, пляшущих от огня в палатке. Отставил ногу в шевровом, стертом донельзя сапоге. Васнецов смотрит на сапог и начинает канючить не в первый раз:
— Дело говорю, товарищ начальник, давай меняться!
Он обут в мягкие яловичные ботинки со скрипом. Быков скосоротился, губу выбривает, молчит. Невзначай сдул соломинку с голенища и нехотя посмотрел на толстокожие ботинки с двойными подошвами, свинченными железом.
— Меняться люблю — медом не корми. Но тут факт. Я, моряк, комендор башни, буду, как Дунька, в обмотках топать.
— Посмотри, ботинки какие! — просит молодой чекист. — Понимаешь, я бы не приставал, если бы не в отпуск. Ну приеду в свою деревню. Где воевал? На Кавказе. А чтобы верили, вот они, казацкие сапоги!
— Пехота, не пыли!
— Тебе их только выкинуть, сапоги, — разгорался Васнецов. — А я сапожник, у меня и кожа есть, пол-листа. Я, брат, с мальства привык в сапогах, натура такая.
— Натура дура! — желчно сказал забинтованный Сучков. — Мужики в сапогах не ходили, лаптежники!
— А я ходил! — со слезой доказывает Васнецов.
— Ну и дурак. Сапоги формой были! Теперь революцией всем разрешено! гневался чекист-мизантроп.
— Казаки все контры! — выпалил Васнецов.
— Чего ты сказал? — поднимается Сучков, загораживая свет.
— Ну, петухи! — строго прикрикнул Быков. — На гауптвахту захотелось? Что за политическая близорукость, Васнецов! И ты, Сучков, хорош, поедом ест парня, а за что, и сам не знает…
— Дак как, Андрей Владимирович? — просит Васнецов. — Уезжаю ведь на днях.
— Чудак-человек! Неделю проходу не дает! К тому же учти; хоть мы и красные бойцы, но субординация есть. Представь себе такую картину: комэска предложит комбригу или начдиву сапогами меняться! Какая же это армия? У морских пиратов и то была дисциплина на их летучих кораблях!
— Так я не по службе, — запинается Васнецов.
— Вот я и говорю: припрется рядовой к командиру — давай шинелями или там конями махнемся!
— И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!
— Дал — не поменял!
— Придачи дай, — посоветовал Васнецову Михей Васильевич. — Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни на есть сапоги казачьи, офицерские!
— То была братская мена, — смутился Быков. — От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.
— Хочешь бритву? — выскочило у Васнецова, сам испугался — хоть борода не росла, но бритву держал из гордости — хорошая вещь дураку не достанется.
— Бритву? Вот репей пристал!
— Бери, начальник! — оживился отряд.
— Дети будут бриться! — вновь запылал Васнецов. — Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем…
Нежилым холодом повеяло на бойцов — Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел:
— Как хочешь, начальник.
А Быков уже опустил бритву в нагрудный карман:
— Раздеваешь ты меня, Толя, меняться люблю, проклятый!
Снял сапоги — вместо подошв фанера. Отдал и портянки — куски бархатных портьер. Чертыхаясь, надел ботинки, смотрит с видом обворованного.
